Читаем без скачивания Дом на берегу океана, где мы были счастливы - Аньес Мартен-Люган

Все свое детство Натан, бывая у нас, наблюдал, как я наливаю себе спиртное. В стакане, который он мне протянул, было ровно столько алкоголя, сколько надо. Яблоко от яблоньки… С самого раннего возраста я бесчисленное число раз готовил выпивку для матери. Только за это она удостаивала меня похвалы. Когда я протягивал ей стакан, то переставал быть сыном своего отца и становился ее “маленьким Джошуа, который хорошо усвоил урок”.

– Сколько тебе было, когда ты впервые приехал сюда? – приступил он к допросу.

– Семнадцать. Через несколько месяцев после смерти отца.

Переезд сюда, существование в этом доме стали, по крайней мере в начале, сущим адом. Битвой, в которой мы с матерью уничтожили остатки наших отношений. Впрочем, они так и не успели сложиться. Даже мимолетная мысль о том, что эта женщина была бабкой моего сына, вызывала у меня приступ ярости, достаточный для того, чтобы я сломал свой рояль.

Да нет, на самом деле, я бы этого никогда не сделал по одной простой причине: на разрушении специализировалась моя мать. Именно мое разрушение было целью ее нападок, от которых я не мог защититься. Жизнь отца она разорвала в клочья после его смерти. Ее голос, ее вопли до сих пор звучали у меня в голове. Ее вульгарность не имела границ, как и мелочность, побуждавшая ее мстить ему, едва успело остыть его тело. Она жаждала отпраздновать свое освобождение.

Как если бы мой отец был мучителем. Однако я никогда не видел, чтобы он поднимал на нее руку, и он давал ей все, что она требовала, осыпал подарками и знаками внимания, возил в самые прекрасные уголки мира, где его принимали с почетом. Мой отец был одним из величайших пианистов современности. Перед ним распахивались двери дворцов, знаменитых оперных театров и филармоний. Это значит, что ее тоже принимали там, когда она его сопровождала. А я следовал за ними, как послушный домашний песик. Меня брала с собой мать, чтобы было чем заняться.

Отец меня так не воспринимал.

Для него я был наследником.

Я был обязан учиться. Идти по его стопам было требованием, которое не обсуждалось. Я совершенно не помню, когда мои руки впервые легли на клавиши. Ноги тогда были еще слишком коротки и не дотягивались до педалей. Но я до сих пор не забыл, как отец мне рассказывал, что посадил меня к себе на колени, объявив, что я, как Моцарт, должен начинать играть на фортепиано.

Моцарт, черт возьми, ни больше ни меньше.

Был ли он неправ? Или прав? Совершенно бесполезный вопрос.

71

Откуда мне знать, кем бы я стал без игры на рояле? Любила бы мать меня больше, будь я меньше похож на отца? Не будь я точной копией этого человека, который был старше и соблазнил ее, которого она полюбила и кому подарила сына. Копией человека, который, между прочим, замуровал ее в мире, где она так и не нашла своего места. Где она так и не сумела выразить себя. Моему отцу недоставало на нее времени. Оно было строго распределено: его репетиции, мои репетиции, контроль моих частных уроков, его концерты, его поездки, его любовницы, довольствовавшиеся парой драгоценностей и, в отличие от матери, не достававшие его каждую минуту. Я мог простить этой женщине, давшей мне жизнь, некоторую излишнюю агрессивность. Она была слишком молода, чтобы принять такую участь, согласиться с тем, что ее к ней приговорили. Она заслуживала лучшего. Кое-чего более существенного, чем внешний фасад, предъявляемый миру. Моя мать была отчаянно одинока, она так и не добилась уважения в среде, в которую ее ввел отец. Полагаю, он посчитал, что она с этим справится. Он видел ее ошеломительную красоту и исходящее от нее сияние, но не замечал, что это сияние затянуто пеленой. Он проглядел ее патологическую уязвимость.

А потом уже было слишком поздно. Появился я.

Любовь очень близка к ненависти.

Я пришел к этому заключению, когда отец умер. Мать стремилась испачкать воспоминания о нем, похоронить его целиком, а не только тело, но при этом в отчаянии оплакивала его. Она утратила свой маяк, свою путеводную звезду, которую ненавидела, но это не мешало маяку оставаться маяком. А рядом с ней был я, привязанный к роялю человека, которым безоговорочно восхищался, чьим полным двойником был и чью смерть болезненно переживал. Однажды она воспользовалась тем, что я отвлекся, и набросилась на рояль, чтобы осквернить его. Мой тонкий слух различил с другого конца дома жалобный призыв страдающих струн. Они звали меня на помощь, но я пришел слишком поздно и не смог их спасти, они присоединились к отцу, а мать колотила по клавиатуре всем, что попадалось под руку. С силой, которой я в ней не подозревал, она выхватила из камина дровницу и орудовала ею как монтировкой, круша деревянные части инструмента. Она наслаждалась видом зияющих дыр и не поддающихся починке проломов, которые сама же создавала. Никогда не забуду, как разлетались и жалко разбивались об пол клавиши из слоновой кости. Она топтала партитуры отца и плевала на них, выкрикивая гадости. Уничтожала все, что могло бы питать воспоминания о нем, и при этом хохотала как безумная.

Я не мог выйти из ступора, в который меня ввергло двойное бедствие, а мать злоупотребила моей слабостью, чтобы забрать меня из дома, где я вырос, заставить покинуть место моего рождения и тех немногочисленных друзей, которых я сумел завести. Так я лишился единственных ориентиров, на которые мог полагаться. Она купила на деньги отца этот дом, затерянный на вершине скалы в Бретани, и мы, мать и сын, стали жить там в нездоровом одиночестве. Эта дрянь, которую я любил против собственной воли – как-никак она была моей матерью, – полагала, что у нее получится запретить мне играть. Фортепиано было единственным, что напоминало мне о том, что какое-то время назад со мной рядом был отец. Я сводил мать с ума, часто исчезая. Нет, я не сбегал, а просто прятался за утесом и наблюдал за ней в этом доме, который она выбрала в качестве могилы для себя и для меня. Она дожидалась моего возвращения, напивалась, громко звала меня, выкрикивала свою извращенную любовь к сыну. Мать приводила в ужас мысль, что она может остаться одна. Меня одиночество успокаивало, придавало мне уверенности, ее же оно разрывало на части. Я добился своего. Если она не хочет, чтобы я ее