Читаем без скачивания Философский камень для блаженного (для людей пожилого возраста) - Геннадий Исаков

И умчался, как от чумы, взяв в свидетели Альберта. Животовский заторопился.

- Вы вот что. Идите-ка отсюда. Они в милицию пошли. Витя состоит в партии защиты реформ. Пришьют агитацию к свержению политического строя. Но дело не в том. Вы оскорбили его достоинство. Это у них не прощается.

И тоже убежал.

- Достоинство? - изумился Блаженный! - В чем оно?

Я велел Маше, чтобы она отвела безумного ко мне, а сам побежал за бутылкой. Ну, вроде, пьяный был. Чего с него возьмешь. Ну, побъют, да отпустят. Бывает.

Когда вернулся в дом, застал своих гостей в странном виде. Закутанный во все теплое Блаженный сидел, ссутулясь, на табурете и что-то говорил Маше, глядя в пол. А та, обнаженная, с кушаком на талии и разбросанными волосами стояла у стены спиной к нему, и, жаркая, раскинув руки, прислоняла тело к ее прохладной поверхности. На мое появление они никак не реагировали и продолжали свой разговор.

Блаженный:

- Разве ты не видишь, что современная любовь потеряла себя? Любовью называют случку. Она может только оскорбить. Она оторвалась от своих изначальных корней.

А Маша будто бы стене.

- Ты говоришь о зачатии детей?

- Я говорю о том, что любовь сбилась с дороги поиска абсолютной, а не сопутствующей в виде зачатия детей, цели, дороги, намеченной природой созданием двух противостоящих начал для продвижения к той цели. Мы отказались от поиска в ней себя и сбились на постельно-бытовые кольца. Секс и дети - вот и вся она.

- Зачем так сложно? Вот мое обнаженное тело. Разве оно не пленит? Как ты можешь быть холодным?

- Никакая конкретная женщина не может разогреть меня. Их призывы леденят.

- Ты боишься собственных эмоций?

- Они безумствуют во мне, как легионы пьяных вакхов. От них спасенья нет. Но они требуют натурального продукта. Нет, не конкретной женщины, - она лишь тень, - а женского начала в чистом виде! Такого, что сотворило всех женщин и составило их соль, предельное отличие от мужчин. Встречаясь с любой из женщин, я ненавижу время, отданное ей. Потому что в ней всегда обман. Она - лишь часть. Ее мне мало!

- Тогда ты женоненавистник. И обречен прожить в мученьях.

- Нет, не так. Я ненавижу жалкую конкретность. А женщины все олицетворяют ее, словно скользят по ней. И то, что мне в действительности надо, к чему я испытываю трепет неземной любви, то - истинное женское начало - представленное во всех трагедиях и драмах сразу, представленное в горениях, лукавствах, заблужденьях, представленное во всех творца явлениях любви, от безыскусного доверия без граней и шторма жесточайших битв, до взрыва бешенства Вселенной, что царствует повсюду, как восторг, того, что надо мне - его ни в ком конкретно нет.

- Ты мне напоминаешь Отелло Шекспира.

- Он задушил ее действительно за обман, но не обман неверности в любви. Она не сумела сыграть роль истинной женщины, сдав позиции ее. В ней умерла страсть его игры или ее в бедняге и не было вовсе. Выйдя на поле шедевра, Дездемона не подняла ей брошенный вызов неистовой любви. На ней была пустая оболочка. И не взяла подъем. Чем выбила из строя мавра. Величие трагедии Шекспира заключается в том, что она содержит шифр, разгадку бытовых явлений, как следствие падения с космических высот, когда расходятся опоры.

- Мне кажется, что ты отрицаешь саму возможность любить. Поскольку некого любить.

- Любовь - божественное благоволение, исходящее от Всевышнего, как награда. Я - часть Вселенной и полностью принадлежу ей. И нет меня другого. В мире есть одна единственная любовь. И все, что происходит в мире, - истечение ее. Многочисленные истории человеческих привязанностей и страстей - ее фрагменты или тень. Так вот я - участник той обобщенной любви и только ей полностью принадлежу. Как некого любить? А женское начало во Вселенной? А весь бездонный мир? А вся судьба Вселенной- не боль всех настоящих чувств, что слиты с ней?

Как можно мечтать о некой малой части, находясь у ног большого? Зачем мне малое, когда с большой любовью кипеть я буду в смертном и бессмертном.

- Но где тот бог, который так и мне позволит? Кто озарит отсутствием границ, как страха бездны жизни - смерти?

В это время взрывом разлетелась дверь в комнату и в проеме оказались люди в милицейской форме, белых халатах и с ними Витя-Прыщ.

Безумный махнул рукой, будто желая изгнать наваждение. И Маше.

- Если нет богов, которых ты знаешь, молись смерти. Моли расположения ее к тебе. Вглядывайся в нее и она откроется тебе. Истина за гранью. Там, за тончайшей ее пленкой буду я. Я же буду вглядываться через нее в тебя. Мы увидим, почувствуем друг друга и ты ощутишь, что нет ничего страшного ни в смерти, ни в жизни. Опасности нет вообще. Страх предназначен для рабов своих. А несчастье - вторая часть его. Ни страха, ни несчастья нет для тех, кто с богом. Не держись за прошлое и страх пройдет. Не память, а смысл имеет ценность. Если не в этой жизни, то после смерти я открою его тебе. Как тайну истинной дороги.

И жених поведет по ней строптивую невесту к вечному их ложу счастья!

- Мне не понятны твои странные слова.

Он усмехнулся.

- Слова - всего лишь коды мысли. Их поймет лишь тот, кто дойдет до таких слов сам. Словами не передают мысль, а будят ее и ищут единомышленников.

Блаженный поднялся и пошел к вошедшим, которые все это время находились в непонятном оцепенении.

- Ты хочешь, чтобы и после моей смерти мы были рядом?

- Я хочу, чтобы и до твоего рождения я была беременна тобой.

- Блаженный, - закричал я, чтоб уходящий повернулся, - что остается, когда ничего не остается?

- Смысл и завтра.

Они ушли. Прыщ уходил последним.

- Знаешь, - спросил он меня на выходе, - какое самое гениальное изобретение придумало человечество за всю свою историю? Нет? Не знаешь? Выключатель!

И вырубил свет.

Мартини был из технического спирта, напополам разбавленным сырой водой. Маша спала мертвым сном.

Я сбросил с кровати тряпье и оторопел. Из под них вырвался ослепительный изумрудный свет, устремленный туда, куда ушел

СОМНЕНИЕ

Президент шел в валенках и тулупе по заснеженной аллее, оформленной в стиле изысканного классицизма. Небо застыло серой пеленой. Он шел угрюмо, сгорбившись, чего никогда не позволял себе. День выдался тяжелый и напряжение, вцепившееся в мозг и сердце, покинуло мышцы.

Он просил, чтобы этот участок сада не расчищали, как для царских приемов, однако, услужливые дворники, зная, что усердие поправляемо, но не наказуемо, привели аллею в слегка небрежный вид пейзажа, что, видимо, требовало немалых творческих усилий и сомнений невдохновленного вкуса.

Инерция ума калейдоскопом прокручивала принятые решения в бессильном порыве найти формулу правильности их. "Что правильно?" - в который раз с яростью спрашивал он. И не знал, к кому обратиться. Не к соратникам же своим, пропитанным одним желанием: не уронить себя со своего места, да насытиться им так, чтоб удовлетворение пришло. Их ответственность в отлучении от него, его же - в пропасти, покрытой мраком. И это различие отодвинуло всех, образовав безжизненное пространство, оставив единственного человека, беззащитного и ранимого, для ударов беспощадных проблем, наваждением летящих со всех сторон и толкающих в раскрытую пасть бездны.

Его взгляд привлекла стая ворон, терзающих неведомо откуда взявшуюся дохлую крысу. Эта картина поразила его предчувствием отдаленной аллегории. Он остановился. Невдалеке стояла запорошенная летняя скамейка. Подойдя, тяжко сел на нее и незряче стал смотреть на дикое пиршество.

Сердце болело занудно и неотвратимо, как проклятое. До тошноты. До дрожи. Недавняя операция на нем оказалась неудачной. В том смысле, что она хоть стала меньшим злом против грядущего, но большим, чем он предполагал. И настолько, что вкрадывались сомнения об оправданности ее. Президент молчал о них, молчал о боли, потому что даже физическая мука израненного старика не признавалась его личной бедой и не имела права на существование. Он знал точно, что пошатнись его здоровье или воля, и на арене политического балансирования, предельно неустойчивого, а если быть честнее - проигранного, все созданное им рухнет.

Боль утихала, когда он принимал лекарство, но вечерами она непременно рваными когтями впивалась в него. И он снова и снова вступал в единоборство с ней. Человек огромного мужества, редкой целеустремленности и честолюбия, Президент лишил себя права на поражение. По-стариковски прибегал к лукавству в своем дружелюбии к боли. Сорвавшись в ярость, силой рвал ее, обессиленный сдавался процедурам и врачам, ненавидя себя и их за это.

Нарастало ощущение западни. Противостояла ему только уверенность, предпосланная абсолютным знанием в исторической неизбежности избранного пути, в предначертанности судьбой страны именно ему роли праведника и мученика. Однако, постоянно находясь в окружении людей и событий, он, обманывая их жизнеутверждающей отдачей себя им, периодически погружался в пучину бездонного своего одиночества. А там таились, поджидая его, будто липкие, отвратительные чудовища - сомнение и неуверенность, питаемые страхом.