Читаем без скачивания Гоблины в России (СИ) - Алексей Молокин

— Вы имеете право хранить молчание и… — тут Василий замешкался, не зная, что полагается говорить в таких случаях. — Ну-ка, Дробила, зачитай ему его права!

— Какие еще права! — гном занес молоток. — Колись, паскуда, и все тут!

— Ик! — тихо сообщил Сенечка и осел на грязный заплеванный пол.

Старший дознатец подошел к неподвижно лежащему преступнику и осторожно потрогал его босой ногой. Сенечка слабо пошевелился, подложил под левую щеку сложенные лодочкой ладони и подтянул колени к животу.

— У него шок! — Сделал вывод хоббит и почесал за ухом, что свидетельствовало о крайней степени озадаченности. — Эк ты, Дробила, свом молотком мальца напугал, вот он и ушел в бессознанку!

— Да уж, слабоват, клиент оказался, — Дробила озадаченно рассматривал деревянный молоток. — Я и вдарить-то не успел, а он уже — брык! И лежит. Надо же, какой нежный!

— Да пьяный он, а не нежный, — Ватерпас принюхался, — Пьяный и еще обдолбаный.

— Вот что, понесем его к начальству. Начальству виднее, как поступить. А мы свое дело сделали, вора поймали. — Хоббит еще раз тронул горлума, тот засопел и перевернулся на другой бок. — А ну, взяли, ребятушки!

— И чему же в тебе, паразите, весить? — возмущался Дробила, пока гоблины выволакивали Сенечку из бара, — Вон какой тощий, глянуть не на что! А тяжеленный, что твой драконий корень!

— Драконий корень-то полегче будет, — со знанием дела сообщил хоббит. — А потом, драконий корень я тащил в состоянии, так сказать, аффекта, то есть, возможности моего организма усилились и раскрылись, а сейчас у меня никакого аффекта нет. Кончился весь. И потом, у меня ведь бричка была. То есть тележка, которую я реквизировал у рикши.

— Вот иди и реквизирую еще какую-нибудь бричку, а мы пока посторожим преступника. — Дробила с Ватерпасом положили бесчувственное тело несчастного Горлума в тенек, тяжело плюхнулись рядом и принялись обсуждать проблему увеличения веса преступников в зависимости от тяжести совершенных последними противоправных деяний.

— Отяготил он свою совесть, вот и стал прямо-таки, неподъемным. Удивляюсь еще, как это он еще так шустро от нас бегал? — Дробила задумчиво подкидывал и ловил свой молоток, потом бросил это занятие, подложил орудие дознания под голову и уставился в нереально синее тропическое небо.

— Своя ноша, то бишь, совесть, не тянет! — глубокомысленно отозвался Ватерпас и принялся рассматривать гуляющих по набережной дамочек. Наверное, хотел разглядеть в них изюминки.

Между тем, транспортное средство никак не хотело ловиться. Уж, как ни прыгал старший дознатец по проезжей части, как ни размахивал конечностями — автомобили деликатно объезжали скачущего по мостовой коротышку и, прибавив газку, катили дальше, по своим делам, а рикши, как назло не попадались. Ситуация складывалась та еще. В кустах тихо заскулил очнувшийся Сенечка, Дробила показал ему молоток, но это не впечатлило мающегося с недопоя горлума, и тот заскулил еще громче и жалобнее. В конце концов, Дробиле пришлось просто сесть на пойманного вора, но и это не помогло. Во-первых, сидеть на костлявом Сенечке было крайне неудобно, а во-вторых, придавленный мощным седалищем горлум испустил какой-то странный, низкий и хриплый вой, так что народ на пляже всполошился, побросал вещички и устремился прочь от воды, думая, что надвигается цунами.

Антигуманные действия Дробилы имели и другие последствия. Возле смешанной компании сыщиков и вора остановился, наконец, долгожданный автомобиль, из него выскочило несколько одетых в тропическую форму полицейских, которые быстренько запихнули нарушителей спокойствия в темный кузов с единственным зарешеченным окошком в задней двери, и повезли в неизвестном направлении, предварительно отобрав у них молотки, рогатки и остатки денег.

— Ага, попались! — злорадно простонал очухавшийся Сенечка, ощупывая вмятый седалищем Дробилы живот. — Теперь узнаете, как у честных трудящихся на пузах сидеть!

Сам же Сенечка полиции не очень-то боялся, справедливо полагая, что взять с него нечего. Кроме того, с местным отделением его связывало взаимовыгодное партнерство, да и Люсенда на ежемесячном праздновании дня полицейского регулярно изображала заливную русалку, причем, совершенно бесплатно. Так что, бояться ему было, в сущности, нечего. Ну, дадут пару подзатыльников, да и выкинут на улицу. Не впервой. Хотя Люсенда куда-то пропала, да ничего, не впервой, найдется. А вот гоблинам, действительно, было чего опасаться. С точки зрения местной полиции, расследование, предпринятое дознатцами, было совершенно незаконным, особенно, если принять во внимание, что проводилось оно без ведома соответствующих органов и при полном отсутствии каких-либо разрешительных документов.

Старший Дознатец живо представил себе реакцию ушибленного драконьим корнем Великого Орка на непредвиденную задержку и загрустил. Дробила с Ватерпасом мрачно сопели на жесткой, обитой жестью скамейке. У них тоже имелось воображение, и оно как-то само собой включилось. Ох, лучше бы оно этого не делало!

Между тем, бывший пленник, а теперь уже сонарушитель, слегка оклемался и с мстительным удовольствием принялся расписывать прелести пребывания в кутузке, особенно напирая на высокий профессионализм местных полицейских в деле отбивания почек.

— И, главное, никаких следов снаружи. А внутри все прямо-таки в кашу! — радостно рассказывал он. — Ох, и мастера! Да еще бы, они каждый день на туристах тренируются. Как тот царь, который булат изобрел. Как же его звали? Ага, Экивока! К нему тоже приводили рабов, он саблю нагреет и пшик! Нету раба. Потом велит принести напильник и давай ту сабелюку пилить. Ежели пилиться, он опять ее в огонь, а сам уже кричит, чтобы следующего раба готовили. Вот и вас тоже по одному — пшик! А потом… — горлум сладострастно зажмурился и проблеял полицейским голосом — Следующий!

— Ну и как, получился у него булат? — заинтересовался Дробила. — Или он попусту рабов перевел, а булата так и не получил? И что он стал делать, когда все рабы закончились, а булат все не выходил?

— За жен взялся. У него жен знаешь, сколько было! Когда последнюю зарезал, тут как раз булат и получился. — Сенечка довольно захихикал. Похоже, отношения налаживались. Вообще, ничто так не сближает разумных существ, как совместное попадание в кутузку, или, хотя бы в полицейский фургон.

— Дурак он, твой Экивока! — в сердцах воскликнул Ватерпас. — Неужели непонятно, что сразу надо было за жен браться, булата бы не изобрел, так хоть от баб избавился!

— И вовсе он не дурак! — не выдержал старший дознатец. — Может быть, ему только и нужно было от старых жен избавиться, а булат это так, побочный продукт!

— А рабов тогда зачем резать? — Дробила возмущенно взмахнул волосатой лапой, отчего наручники, которым его приковали к металлическому поручню, жалобно лязгнули, а сам поручень крякнул и оторвался.

— Может быть, он таким образом против рабства боролся, — не сдавался хоббит. — Искоренил рабство вместе с рабами — это раз! От надоевших жен избавился — это два! Да еще и булат изобрел — три!

Василий победно воздел руку с загнутыми пальцами, словно делая козу, и с удивлением обнаружил, что наручники соскочили с поручня — спасибо гному — и теперь свободно болтались на запястье.

— Два кольца, два кольца, посередине гоблин! — ни к селу, ни к городу пробормотал Сенечка. И в это время, полицейский фургон, скрипнув тормозами, остановился.

— Приехали! — констатировал Дробила.

Заскрежетал отпираемый замок, и зарешеченная задняя дверца отворилась. На асфальтированном пятачке, эффектно подсвеченный последними лучами закатного солнца стоял сержант полиции Карданный по прозвищу «Бухенсад» и радушно помахивал здоровенной резиновой дубинкой, приглашая задержанных на выход.

«Мы идем за Урукхаем,Ночь — хоть выколи глаза,Слышен эльфов смех нахальныйИ хоббитов голоса…

Издевательски грянули в ответ гоблины. И Сенечка солидарно, хотя и не совсем в рифму, взвыл блатным фальцетом:

«Раздевают догола!»

Полицейский Карданный выругался и грохнул здоровенной резиновой дубинкой по крылу полицейского фургона.

Был ли сержант Карданный человеком в полном смысле этого слова или нет, оставалось загадкой даже для его непосредственного начальства. Вообще, может ли человек носить мрачное прозвище «Бухенсад», даже если это прозвище намекает всего-навсего на склонность бухать в первом попавшемся садочке? Во всяком случае, сам сержант себя считал человеком и, как полагается исключительной личности, звучал, если не гордо, то громко. Всех остальных представителей разумных существ сержант, если и причислял к человекам, то с некоторой натяжкой. Поскольку зрение у него было черно-белое, то человеками, в понимании Бухенсада могли считаться существа белые и черные, а вот всякие зеленые и голубые — ну никак!