Читаем без скачивания Четвёртая четверть - Инна Тронина

Майор Горбовский и генерал Горбовский были разными людьми. Будто не погоны на кителе и рубашке поменял человек, а нутро, душу. Тот Захар никогда не поверил бы клевете, выслушал бы Андрея беспристрастно. А, скорее всего, и помог бы — советом, просто добрым словом. Ведь не первый же день они знакомы, в самом деле…

— Но ты же не станешь отрицать, что угрожал убить Ронина?

Захар Сысоевич перевернул листок настольного календаря — забыл сделать это утром. Одиннадцатое октября, среда. С момента взрыва «мерседеса» в Старой Деревне прошла неделя. Ронин до сих пор не жив и не мёртв. Лишь принудительное дыхание и искусственное сердце поддерживают то ли дело затухающую искру. Но в любой момент по мониторам многочисленных приборов могут поползти прямые линии. И тогда лучшие медицинские силы Петербурга не помешают случиться неизбежному, ужасному, нелепому.

После этого с Озирским заговорят по-другому. Но пока считается, что в результате теракта генерал был только ранен. Как — не важно, но ранен, а не убит. Охранника Нодара и водителя Петра уже похоронили. И Озирский старался не вспоминать их, потому что боялся не выдержать. Вся неделя прошла без сна. Андрею не мешали отдыхать, напротив, вызывали в камеру врача. Тот назначал уколы, но эффекта не было — лишь наползало тяжкое кратковременное забытьё.

И Озирский видел «мерседес» около входа в офис агентства. Под его днищем мигала красная лампочка. Андрей тут же вскакивал, рвал на себе волосы, раскачивался из стороны в сторону. Контролёры* всерьёз думали, что он симулирует припадок.

Да зачем симулировать? Бывший майор милиции Озирский готов был пойти под расстрел, даже под четвертование. Его столько раз хотели убить, что выработался иммунитет к страху. Ведь стоило только нагнуться, увидеть взрывное устройство, закреплённое магнитами под бензобаком! А потом вызвать взрывотехников из ФСБ. Они приехали бы с роботом, которого оперативники звали Васей. И тот из водяной пушки разрушил бы адский механизм.

Васей управляет фээсбешник в специальном костюме, защищающем от осколков. Робот катится на колёсах к лимузину. Люди уже эвакуированы из офиса. Кругом стоит оцепление. А перед этим опытная мудрая овчарка среагировала на взрывчатку. Потом собаку увели за забор. Удар пушки — и всё в порядке. Живы ребята, и цел генерал…

Стоило лишь нагнуться… Да, Озирский виновен в случившемся. Но у него отсутствует субъективная сторона преступления. Злого умысла он не имел. За беспечность, за головотяпство директор агентства, само собой, заслуживает наказания. Но это — другая статья. Пусть судят именно за это. Протоколы он подпишет. И на суде себя признает виновным. Но только в том, в чём он действительно грешен. Вешать на себя чужие «подвиги» Озирский не станет.

— Что ж отрицать, если факт налицо?

Андрей отвечал на этот вопрос не один раз, но задавали его чины ниже Горбовского. Показания фиксировали, и Озирский их подписывал. Следователи из ГУВД и УФСБ никаких мнений не высказывали. Они просто допрашивали задержанного. Обвинения Андрею предъявили одиннадцатого октября, до истечения десятидневного срока, хотя по президентскому указу его могли продержать месяц.

Именно то обстоятельство, что Андрей Озирский имел к Антону Ронину претензии весьма серьёзного характера, считал его своим личным врагом, играло главную роль. Более того, откуда-то стало известно, что Озирский собирался поручить убийство Ронина, тогда ещё полковника, нескольким своим сотрудникам.

Это позволило сработать обвинение добротно, гладко, без натяжек и серьёзных огрехов. Разрушить построенную следствием схему могло лишь чудо. Например, появление «настоящего убийцы» — как в случае с доктором Груздевым из культового сериала.

И такой человек нашёлся. Вернее, он был задержан полицией штата Майами в США. Майкл Саймон сообщил его имя — Алексей А. Зубец. Через некоторое время с Озирского были сняты все обвинения. Но тогда никто не знал, что будет через десять дней. Одиннадцатого же числа генерал Горбовский говорил с Андреем, как с зэком. И обращение на «ты», раньше дружеское и тёплое, звучало в его устах пренебрежительно, едко.

Андрей заметил это, но сделал вид, что всё остаётся по-прежнему. Пока суд не назвал гражданина Озирского преступником, он сохраняет свои права.

— Не припомню случая, чтобы ты отступил от задуманного…

Горбовский нервно закурил, уронил зажигалку, чуть не смахнул локтём лампу со стола.

— Не аргумент, Захар Сысоевич. Много народу восклицает: «Я его порежу, парашу!», но это не даёт права брать человека под стражу, даже если тот, другой, погибнет. Я ни в коем случае не утверждаю, что нежно обожал Ронина всё время или не знал о его существовании…

— Да ты бы хоть постыдился!

Горбовский очень волновался, и потому заговорил неверно, на украинский манер, путая предлоги и падежи.

— Час оставался до взрыва, даже меньше. Ты знал, что человек должен погибнуть. А сам смеялся с него! Паясничал, кривлялся, даже не усовестился ни на минуту. Сердца у тебя нет!

Захар раздавил еле начатую сигарету. Озирский вздрогнул, как от удара.

— Когда это я смеялся над ним? Не было такого. Это уже туфта.

— Туфта, говоришь?…

Горбовский подался вперёд, навалился грудью на стол. Не глядя, поднял трубку загудевшего телефона, бросил её обратно на рычаги. Световой круг от лампы на высоком потолке колыхнулся.

— А кто стихи читал, про Онегина? Как он выходил из уборной? У меня свидетели есть. Если потребуют доказать, докажу.

Горбовский отодвинулся вместе с креслом к стене, начал бесцельно перекладывать бумаги на столе. А Андрей неожиданно хмыкнул, представив родную хату Захара в Скадовске, под Херсоном. Южный дворик, увитый виноградом, грецкий орех, камыши за забором, зелёную дощатую будку сортира. Из неё лёгкой походной выходит Евгений Онегин — в «боливаре»* и в перелине…

— Чего лыбишься, ехидна?! — Горбовский говорил укоризненно, со слезами в голосе. — Весело? Что ты с человеком сделал, знаешь? Он, даже если выживет, может овощем остаться навсегда. Родных и близких не узнает, ходить будет под себя. И семья его света белого не увидит. Дочку его, Генриетту, замуж никто не возьмёт, потому что она отца не бросит. Весь век прокукует около паралитика. Ему всего сорок семь лет было! И не пузан какой-нибудь паркетный… Такого спортсмена ещё поискать! Нормы выполнял, как молодой парень. А как с макиварой* работал! Никто так не мог. Для чего человек здоровье берёг, для чего книги читал? Для чего, наконец, дачу строил?…

— Сысоич, я не хотел его гибели. И знаю, кто такой Ронин, не хуже тебя. Мы вместе жили в Ольгино летом. Ты ещё забыл, как замечательно он готовил.

— Вот-вот! И так сплошное дерьмо кругом — ни одного нормального мужика. Так ещё последних уродуют… Я покрывал тебя, выгораживал, поручался за вашу контору, а теперь мне всё это припомнили. Из Москвы только что звонили…

— Сысоич, я не считаю автомат калькулятором для окончательных расчётов. Эмоциональные выпады позволял себе — не скрою. Но не более того. Знаю, что это Николаев наплёл тебе про стихи. Охранники — ребята простые, внимания на такое не обратят. И ты своего любимчика среди прочих не спрячешь.

Озирский хотел курить, но не собирался просить «дымка» у Захара. Ждал, когда тот догадается сам.

— Бери. — Захар догадался.

Он протянул Озирскому пачку сигарет «Данхилл», приберегаемую для особо торжественных случаев. Обычно генерал довольствовался «Кэмелом» или «Винстоном».

— Благодарю.

Андрей наклонился к зажигалке Захара, расслабился и жадно затянулся. Горбовский раскрыл папку, занялся чтением сводок. Время от времени он поигрывал пальцами по клавиатуре компьютера. А Озирский слушал, как шелестит за окнами дождь, как звенят на Литейном трамваи.

Это был обычный вечер — один из десятков, даже сотен подобных. И удивительно, что сейчас Андрею придётся идти в камеру, а не ехать в Ульянку или на Фонтанку. Он будет ужинать из алюминиевой миски, а чай пить из эмалированной кружки. Подадут ужин в «кормушку» — окошечко на двери. Его порцию брезгливо скинул с половника, к чему Андрей так и не мог привыкнуть. А после отбоя — очередная бессонная ночь…

Под окнами «заойкала» сигнализация автомобиля. Захар снял очки, закрыл папку, сложил поверх неё руки.

— Ну? О чём думаешь? Может, Марину вызвать с чайком?

— Не нужно, Захар Сысоевич. Мне в камере чаю дадут. Даже чифирьку — если захочется. Изольда Кимовна классную передачу прислала.

— А-а, ясно. А то думаю — откуда чифирь? Значит, отказываешься? А кофе? У меня «Фолджерс» есть.

— Спасибо, но я сейчас нуждаюсь не в возбуждающих, а в успокаивающих средствах. А думаю вот о чём…

Андрей жадно курил уже вторую сигарету. Сигнализацию внизу выключили, но немедленно заверещала другая. Видимо, ливень заливал глаза прохожим, и они натыкались на автомобили.