Читаем без скачивания Газета День Литературы # 67 (2002 3) - Газета День Литературы

***

О Викторе Смирнове я узнал позднее. Его тоже, как Ю.Кузнецова, называли "птенцом из гнезда Наровчатова". Занимаясь в Литературном институте на его семинаре, поэты были дружны и жили в одном общежитии. Кузнецова учитель по-буслаевски широко называл гением, а Смирнова просто любил. В предисловии к его первой поэтической книге "Русское поле" он отметил такие человеческие качества поэта, как доброта и чистосердечие, и что он — "лирик по рождению". Не менее известный тогда поэт Анатолий Софронов представил В.Смирнова с его песенно-звонкими стихами на страницах журнала "Огонёк".

Когда я об этом узнал, меня захватила идея сопоставить творческие судьбы обоих поэтов, а точнее — выявить судьбоносные параллели в их творческом развитии.

После окончания Литинститута Ю.Кузнецов остался на столичных литературных хлебах, а В.Смирнов уехал к родным нивам на Смоленщину — домой, где и прожил шесть лет в деревне, пока не перебрался в Смоленск. Талант поэта питала одухотворённость родной природы с её белоствольной статью, вдохновляла поэзия выдающихся мастеров слова А.Твардовского, М.Исаковского, Н.Рыленкова, родившихся в этих краях.

Из-под пера поэта выходят светлые и грустные, нежные и чистые, как слеза, строки: "И родники, как матери глаза, насквозь полны Россией и печалью". Во многих стихах его чувствуется экспрессия — она от нерастраченности душевных сил поэта, переплёскивающихся через край.

Мысль становится всё глубже, стихи — философски-раздумчивее:

Обрастает туманом ель,

А ольха — соловьиным свистом.

Жизнь, бессмысленная досель,

Обрастает высоким смыслом.

Кажется, сама душа природы находит в сердце поэта свой отклик, свой храм-избу: "У той избы, где мамину кручину возвысили до неба журавли, свисают гроздья спелые рябины, касаясь остывающей земли" земля России всё более "остывала", становилась опустошённой, безжизненной, умирала, как об этом сказано в лучших стихах поэта, вместе с сотнями деревень прямо у него на глазах. Люди нищали духовно, а с перестроечными переменами — и материально. Песня В.Смирнова всё чаще омрачается, пронося свои подпалённые, как у аиста, крылья над всё новыми свидетельствами бедственного положения России, её многострадального народа. "В колодцах русских — чёрная вода"… И души человеческие чернели, "а сирень свои цветы роняла на окостеневшие сердца".

Поэт, чувствуя своё родство со всей землёй, со всей вселенной, вбирает чутким сердцем все боли мирские и нездешние — и возникают поэтические обобщения, которые по праву можно назвать вселенски-великими:

Есть на земле слеза,

Где боль твоя утонет.

Есть на земле глаза,

Где весь ты на ладони.

Есть на земле лицо,

Что всей вселенной стоит.

Есть на земле крыльцо,

С которого не сгонят.

Он встаёт на раздорожье народной стези, открытый всем ветрам, заглядывает в бездны народного духа, не отворачивая взора. Видит, как "чёрный ветер рыщет по России, рушит избы, храмы и — сердца". И если приглушает он свою сердечную боль, то разве что ладом, "отравой", мелодиями своих песен. "В грудь потому змея вползает лентой узкой, что русская земля любви лишилась русской".

Всё отчётливее осознаёт поэт, что это безлюбовье "безверьем скошенного народа" порождено прежде всего безбожием его, насаждаемым правителями страны, "царьками и вождями". Печально вздыхает, наталкиваясь на всё новые свидетельства разрушительного правления "демократических" властей. С иронией и болью сетует он, укоряя: "В стране родимой Кремль уже украли, а вы цыгана бьёте за коня"…

Охватывая мысленным взором вселенную, поэт в прозрении пронзительно заключает: "Так люди изуродовали Землю, что Бог не узнаёт её лица". Вырождение, одичание, озверение людей, происходящее на глазах поэта, переполняет душу болью и тревогой: "Ощупывает Бог людские лица, но их почти уже не узнаёт"…

Оба поэта — и Ю.Кузнецов, и В.Смирнов — через постижение Жизни и Смерти, Рождения и Исхода как симметрично-зеркальных сдвоенных категорий бытия приходят к постижению собственного духа, его корней, его колец. Поэтическая вера и воля позволяют им, идущим тернистыми стезями, обрести истинного Бога.

Невольно возникает сопоставление творческих стилей и методов двух поэтов. При всей их разности есть очевидная перекличка в выборе тем, в образно-смысловых ассоциациях.

Великая Отечественная война трагической и скорбной Памятью отцов опалила неокрепшие детские души поэтов. Жизнь и Смерть рано вошли в них категориями духовного бытия. Оттого и бытовые подробности той войны точно выхватываются ими из Памяти народного духа. "Не бейте землю, сапоги, она не даст вам хлеба!" — восклицает Ю.Кузнецов пронзительно и мощно.

Обращаясь к учителю, поэту-фронтовику С.Наровчатову, Кузнецов метко подмечает: "Только пули свистели меж строк, оставляя в них привкус металла".

Отец Ю.Кузнецова, павший на войне, не только "превратился в клубящийся дым" — он сообщил тем самым сыну вселенский импульс экзистенциальной энергии:

Мама, мама, война не вернёт…

Не гляди на дорогу.

Столб крутящейся пыли идёт

Через поле к порогу.

Отец будет вечно возвращаться к поэту, а через него — к человечеству. А как быть павшим солдатам, которых покрыл "вечный снег" забвения? Которые не попали в свою иную пространственно-временную экзистенцию, остались "непричастными злу и добру", не нашли своё место: "Знайте правду: нас нет на земле, не одна только смерть виновата". Правда эта потрясающа, трагична отсутствием видимых причин трагизма:

Наши годы до нас не дошли,

Наши дни стороной пролетели.

Но беда эта старше земли

И не ведает смысла и цели…

В.Смирнов увидел страшную реальность войны через призму детской памяти, и это оказывается не менее потрясающим. "Ходит младенец по минному полю — Господи, мины не рвутся под ним!" Поле войны словно вынянчивает своего будущего воина: "Был он худющим и лёгким, как ангел, нянчили мины любовно его". Кажется, сама Смерть готова не только пощадить, но и выкормить этого младенца ради грядущих битв. "Смерть потому миновала младенца: мама убита и нечем кормить…" Ребёнок ею словно бы прощён для будущих жатв и кровавых пиров. "Ворога этим прощеньем казнить!" — эмоционально восклицает поэт.

Поразительные подробности войны поэты умеют поднять до высот обобщения, возвести в символ. У Ю.Кузнецова образ гимнастёрки, кажется, вобрал в себя всё эпическое бытие войны. "Она вдова, она вдова… Отдайте женщине земное!" — тут поэт совершает взлёт от скорбно-поминальной до раскатисто-сакраментальной интонации. "И командиры на войне такие письма получали: "Хоть что-нибудь верните мне…" — и гимнастёрку ей прислали". Образ гимнастёрки, пропахшей дымом — "и ядовитым, и родным, уже почти неуловимым", становится страшным незабываемым воплощением Памяти Великой войны. Впрочем, новое поколение, представленное в облике "юной хозяйки" дома, которая, не раздумывая, "гимнастёрку постирала", может так же легкомысленно стереть эту священную Память…

Мастерство поэтов высоко настолько, что при достижении необычайной насыщенности смысла они умело сохраняют классическую ясность и прозрачность формы.

Вот примеры того, как в пределы однострофного стихотворения поэты могут вместить целую человеческую судьбу. У Ю.Кузнецова это может быть притча с причудливой образностью и пронзительной стрелой смысла, как в стихотворении "Возмездие":

Я встретился с промозглым стариком,

Глаза слезятся: — Что с тобой? — спросил я.

— Мне в очи плюнул тот, кого убил я,

И плачу я с тех пор его плевком.

У В.Смирнова проникновенные и ясные стихи носят обычно больше афористичный, нежели притчевый характер:

Жизнь прошла деревенской страдою:

Жаркой, пыльною, полевой.

На работу ушла молодою,

А вернулась старухой домой…

Или вот ещё одно стихотворение, где Смирнов выражает смысл — важный, законченный в пределах векового многокольцевого времени нашей эпохи: