Читаем без скачивания Архивных сведений не имеется - Виталий Гладкий

Наконец Деревянов докурил и, зачерпнув ладонями студеной воды, жадно глотнул два раза, затем плеснул себе в лицо. Вытираясь рукавом, обратился к ротмистру:

– Перекусить не мешало бы. Солнце вон уже где. Обед, Кукольников молча кивнул, соглашаясь, поднялся и, прихватив топор, направился за сушняком для костра.

Но не успел отойти и на десяток шагов, как его окликнул Деревянов:

– Ротмистр!

Кукольников оглянулся, вопросительно посмотрел на поручика, который стоял, широко расставив ноги и, набычившись, с вызовом глядел на него…

– Поручик!..

– Ротмистр, – хриплый, каркающий голос Деревянова подрагивал, клокотал, – мне плевать в конечном итоге на наши взаимоотношения. Придет время, и мы помашем друг другу ручкой. Я готов… да, я готов принести извинения за свою несдержанность, но! – сорвался почти на крик. – Но я не желаю больше терпеть выходки вашего графа! Черт меня дери!

– Смею вас уверить, что граф в такой же мере мой, как и ваш, – поняв, куда гнет Деревянов, внутренне расслабился ротмистр.

– Как бы не так! – вскинулся Деревянов, но затем немного поуспокоился и продолжил: – Ладно, не в этом дело. Мне надоело ковыряться здесь, в грязи, в ледяной воде, тогда как их благородие граф, голубая кровь, – выругался, – изволят косточки на солнышке парить. Надоело! Да еще и под присмотром Христони, который здесь был бы гораздо нужней.

– Что вы предлагаете?

– Ай-яй, вы не поняли, ротмистр? – съехидничал Деревянов. – Или пусть помогает нам, или!.. – резко рубанул ладонью сверху вниз.

Кукольников засмеялся. Странно было слышать этот смех, который напоминал квохтанье наседки и вырывался сквозь плотно сжатые губы; при этом лицо ротмистра оставалось неподвижным и только рябь морщин пробежала по щекам и скопилась возле глаз.

Деревянов опешил. Он ожидал чего угодно, только не этого. За время их довольно продолжительного знакомства поручик ни разу не видел даже подобия улыбки на безжизненной, словно нераскрашенная маска из папье-маше, физиономии ротмистра. Поэтому вместо того, чтобы успокоиться при виде гримасы добродушия, которую пытался изобразить его бывший начальник контрразведки, Деревянов едва не потянулся к нагану, который лежал во внутреннем кармане мундира и с которыми он не расставался даже ночью (впрочем, так же, как и ротмистр со своим маузером), – от Кукольникова с его иезуитскими замашками, о которых поручик знал не понаслышке, можно было ждать любого подвоха.

– Всего-то… – Кукольников заметил непроизвольное движение поручика к карману, где лежало оружие, и резко оборвал смех: он видел Деревянова насквозь и понял причину его замешательства и недоумения, – Всего-то… Согласен. Вы правы, поручик, – и, поудобней перехватив топор, зашагал, не оборачиваясь на вздохнувшего с облегчением Деревянова, к кустарникам.

Медведя ротмистр увидел уже в двух-трех шагах, когда тот вымахнул ему навстречу из-за толстенного древесного ствола, заваленного ветками и обломками сухостоя. Мгновенно сообразив, что достать маузер он не успеет, Кукольников метнул в зверя топор и изо всех сил припустил обратно. Лезвие топора только скользнуло по голове хищника, оставив неглубокую кровоточащую царапину, что еще больше его обозлило. В несколько прыжков он настиг ротмистра и обрушил многопудовую тушу на тощую спину Кукольникова.

Дико закричал, обхватив голову руками, бывший жандарм, пожалуй, впервые в жизни познавший страх перед неминуемой и такой страшной кончиной.

Уже теряя сознание, он почувствовал, как когти хищника рвали его тело, но от смертельного ужаса даже не ощутил боли.

И еще он услышал яростный вопль Деревянова и грохот выстрелов.

14

Абрам Меерзон лежал в постели, укутавшись до подбородка пуховым одеялом. Болезни в преклонном возрасте – дело само собой разумеющееся, и, наконец, человек должен был смириться с такой не весьма приятной неизбежностью. Но подвижный, несмотря на годы, как ртутный шарик, старый гравер переживал свое беспомощное состояние особенно остро.

Савин заявился к нему под вечер, после того, как навестил граверов Григориади и Лоскутова, которые ничего не добавили к тому, что было известно о таинственных гравировках на застежке портмоне и крышке часов "Пауль Бурэ".

– Гравировка, гравировка. Бог мой, я их сделал столько за мою жизнь. Вы хотите, чтобы я ее узнал? Ха! Мирра, где ты запропастилась?! Дай гостю порядочный стул… Да не буду я пить эту пакость! Свари мне кофе. Ах, врачи, ах, запретили! Они все знают, а старый Абрам выжил из ума…

Жена Меерзона, слегка полноватая, медлительная Мирра, сокрушенно кивала и отправлялась на кухню выполнить очередное желание неугомонного мужа.

– Эти женщины, они нас в гроб загонят… – ворчал Абрам. – А что вы можете знать, молодой человек, об этих женщинах? Ну, что же вы сидите?! Покажите мне эти гравировки. Мирра, включи свет! Бог мой, что включаешь? Торшер включи. А очки? Где мои очки? Что такое, ты забыла, где они лежат? Ха, у тебя склероз? Оставь меня в покое с этим кофе!

Меерзон мельком взглянул на фотографии и тут же вернул их Савину. Прикрыл глаза и некоторое время лежал неподвижно и безмолвно. Наконец закряхтел и, с трудом приподнявшись, сел, опираясь на спинку кровати.

– Я так и знал… Я так и знал… Где была твоя голова, Абрам? Бог мой, старый болван… На старости лет тобой милиция интересуется… Это моя работа, молодой человек. Что вы хотите знать?

В гостиницу Савин возвратился поздним вечером. Словесный портрет человека, заказавшего Абраму гравировку, лежал у него в кармане. У старого гравера оказалась хорошая зрительная память. Впрочем, в этом не было ничего удивительного – заказчик не поскупился на оплату, удивив своей щедростью даже видавшего виды Меерзона.

Слоняясь по гостиничному холлу (сосед по номеру выдавал такой "художественный" храп, что даже крепкие нервы Савина возмутились), капитан пытался сложить воедино пеструю мозаику командировочных впечатлений.

Похоже, Батон и впрямь не соврал на этот раз. Оказалось, что благообразный старичок – профессор-педиатр, который живет в этом доме всего-ничего, вторую неделю. А бывший хозяин, продав дом и мебель за бесценок, исчез в неизвестном направлении. Хитер, ох, хитер. Сразу учуял, чем пахнет пропажа золотишка. Видимо, Карамба случайно зацепил драгоценную коробочку из-под шприца – при обыске дома было обнаружено несколько тайников, естественно, пустых. На первый взгляд. А когда в дело включились эксперты ЭКО, оказалось, что по крайней мере в двух из них хранился песок.

Так кто же этот неуловимый Христофоров Ян Лукич, 1924 года рождения, холост, не судим? Не судим ли? По крайней мере, картотека МУРа отрицала знакомство шустрого Яна Лукича с органами правосудия. А жаль, объект весьма подходящий, чтобы пополнить алфавитный каталог на букву "X". Одна надежда на фоторобот, который слепили с помощью соседей…

Уже, кстати, светает, Савин… Спать, спать, спать. Сегодня дел невпроворот.

15

На поляне возле хижины, где лежит ротмистр на грубо сколоченном из жердей топчане, по-летнему тепло и солнечно. Сквозь неплотно прикрытые веки Кукольников наблюдает за печальным Христоней, который тачает торбас из сохачьего камуса для Деревянова. Изредка казак оставляет свою работу, чтобы подбросить в костер зеленые ветви стланика; пряный дым – единственное спасение от назойливых и кровожадных комаров – медленно расползался по поляне, растворяясь в густых зарослях листвяка. В горле Кукольникова першит от дымной горечи, но ротмистр усилием воли давит в себе эти порывы: при кашле начинают болеть раны, оставленные когтями медведя.

Кукольникову повезло. Спасла его от страшных увечий и, как следствие, от неминуемой смерти меховая телогрейка – он носил ее под мундиром, опасаясь простуды, к которой был склонен с малых лет. Крепкая дубленая кожа телогрейки на спине была изодрана в клочья рассвирепевшим от голода и боли хищником, но поистертые когти старого медведя смогли оставить на теле Кукольникова только глубокие царапины.

Конечно, если бы не своевременная помощь Деревянова, который с поразительным бесстрашием и хладнокровием на удивление метко выпустил все семь пуль прямо в сердце зверя, лежать бы косточкам ротмистра на берегу этого безымянного ручья до Страшного суда (впрочем, Кукольников особой набожностью не отличался и в Святое Писание не верил, хотя одно время и состоял членом масонской ложи – больше из соображений эгоистических, карьеристских, нежели религиозных, благо среди масонов был много аристократов, имеющих немалый вес при дворе самодержца Николая II).

Но как бы там ни было, а ротмистр остался в живых. Когда Деревянов дотащил его, обеспамятевшего, окровавленного, изрядно помятого медвежьей тушей к избушке, там ожидало поручика известие о побеге графа, которое напрочь выбило Деревянова из колеи. Уставший до отупления, он молча освободил едва живого Христоню от пут, который при виде почерневшей с безумным взглядом физиономии поручика мысленно простился с родными и близкими, так же молча выслушал бессвязный рассказ вестового об утренних событиях и, не говоря ни слова, ушел по следам беглецов, оставив ротмистра на попечение Христони.