Читаем без скачивания Барханы - Олег Смирнов

И кобра ушла из канцелярии. Было так. Заходит капитан Долгов к себе в кабинет, вешает фуражку, вскидывает глаза на письменный стол, на стекле — коброчка, свилась кольцами, увидав капитана, поднимает голову, будто вопрошает: «Чего изволите?» Долгов на миг опешил, потом стал нашаривать палку, вбежал дежурный. Кобра соскользнула со стола на стул, по полу в угол — и уползла из канцелярии. А куда? Где затаилась? Искали целый день по комнатам, не нашли. И было неуютно сознавать: где-то в помещении змея, пролезающая в любую щель.

В феврале, когда змеи в спячке, гадюка нанесла визит на квартиру замполита. Солнышком, что ли, пригрело, проснулась раньше срока? Змея вползла на кухню, жена завизжала, дети попрыгали на табуретки, замполит не растерялся, убил гадюку скалкой.

Старший мастер по электроприборам Корольков ремонтировал сигнальную систему на границе. Бушлат мешал. Корольков снял его, положил наземь. Октябрьские ночи прохладны, и в поисках тепла в рукав бушлата забралась змея. Поработав, Корольков хотел надеть бушлат, сунул руку в рукав и вскрикнул, укушенный. Змея уползла, Корольков наложил выше укушенного места жгут из проволоки, ранку от укуса расковырял ножом, чтоб усилить кровотечение, отсосал кровь и пошел на заставу. По пути открылся жар, начали отказывать руки и ноги. Кое-как добрался, доложил начальнику заставы и свалился. Долгов позвонил в отряд, вызвал вертолет, чтобы отправить Королькова в Кушку, в армейский госпиталь. Уколов Королькову сделать было нельзя — в темноте он не разобрал, что за змея его укусила, и все зависела от того, как скоро прибудет вертолет. Парня в Кушке спасли, но змей он теперь остерегается похлестче, чем Петро Шаповаленко.

А Рюмина ужалил скорпион. Солдат читал на лавочке прессу, расширял свой культурный кругозор, а скорпион укусил его в ногу. Говорят: вскочил как ужаленный. Рюмин вскочил, уронив газеты, — и в канцелярию, где аптечка. Капитан Долгов сказал: нашатырный компресс. В спешке нашатырь не разбавили, сожгли ногу — волдырь, остался шрам. Рюмин демобилизовался, из Одессы прислал капитану письмецо о том о сем и между прочим пишет: девочки на пляже любопытствуют, откуда шрам на икре, я многозначительно отвечаю, что заработал на боевой границе, у девочек мурашки по коже, а я вспоминаю заставу, три года службы, вас, дорогой Иван Александрович, и как вы спасали меня от смерти.

Рюмин преувеличивает: яд скорпиона, как тарантула и фаланги, не смертелен, поболеть поболеешь. А вот от яда каракурта человек гибнет. Такой маленький черный паучок, но сандалии откинешь. Вообще нравы у каракурта поистине паучьи, например, самки пожирают своих супругов. А овцы пожирают каракуртов. Пройдет отара по тюльпанному такыру — и ни одного паука в живых. Посему Петро Шаповаленко с уважением относится к овцам. Жаль, со змеями так не расправляются.

Ефрейтор возмущался, ознакомившись в «Туркменской искре» со статьей ашхабадского змеелова-ученого. Ученый писал, что у отловленных змей берут столь ценный в медицине яд, что в последние годы число крупных змей сократилось и что местным жителям не следует без надобности уничтожать пресмыкающихся.

Шаповаленко сказал:

— Республиканская газета, а что проповедует? Шоб змеюк оберегать? Мабудь, курорт им устроить? Писаке мало гадов ползучих? Препожалуй из Ашхабада в пески: полно этого добра, хай ему грець!

Стернин

Сильве надевали кожаные чулки, и я полупропел:

— В данных чулочках вы модница, мадам.

Как в нейлоне. Как в поролоне.

На мою остроту не среагировали. Даже Шаповаленко — загнан, не до сатиры и юмора. Да мне и самому было не до шуточек. Но привык острить — и острю. Иногда по привычке. Автоматически. Начальник заставы сказал:

— Стернин, свяжись с заставой и отрядом.

Связался, не жалко. Рация уже не доставала отряда, волны затухали, застава продублировала. Долгов сообщил наши координаты и что мы продолжаем двигаться по следам в северном направлении. Связываться мне нужно каждые полчаса, свяжемся, не жалко. Но придется антенну Куликова со всеми шестью штырями менять на лучевую. Возни будет: размотай и смотай сорок метров провода, и на бегу уже не переговоришь.

Долгов вернул микротелефонную гарнитуру, сказал:

— Вертолет вылетел из отряда. Резервы нашего отряда прикрывают выходы из барханов. Надо прибавить ходу. Владимиров, ставь собаку на след.

И все завертелось сначала: Сильва потащила за собой Владимирова, за Владимировым побежал Долгов, за Долговым я, Рязанцев и Шаповаленко.

Отбеленное зноем небо, отбеленное солнце. То пески, то глина. Бросовый, сухой арык. Мы перепрыгиваем как коалы. Ямы, норы, опять арык с обрушенными берегами, опять перескакиваем. Лямки от рации врезаются в плечи, рация больно бьет по хребту. Ничего, стерпим. Русский человек вынослив, терпелив, любые трудности преодолеет, тем более советский человек. Ему все по плечу, он титан, возвышающийся над миром. Разве я не прав? Ну, если не прав, старшие товарищи поправят. Это они умеют. Скажут: иронизируете, товарищ Стернин, а над чем? Иронизирую. Над трескотней, не перевариваю звонких, трескучих фраз, старшие товарищи.

Я бежал, ни на шаг не отставая от начальника заставы. На гимнастерке у него во всю спину мокрое пятно, когда он оборачивался, я видел на щеках грязные потеки пота и пыли. Долгов покрикивал: «Не отставай!» — и поддавал, включал третью скорость. Лет на десять с гаком старше нас, а поддает, показывает пример. К таким старшим товарищам у меня нет претензий. Не докучает моралью, словесами — на практике учит, делом. Если идет на проверку нарядов, то в глухой час и на дальний, трудный участок. На границу ходит и в пыльную бурю, и в обложные дожди, и в снежный буран, и в дневной зной, и ночью, при москитах, — не дает себе поблажки. Обучая пограничников, не поленится дважды и трижды лечь и отстрелять упражнение, на виду у строя преодолеть полосу препятствий, залезть на брусья, прыгнуть через «коня». На воскресниках заодно с солдатами разбивал сквер, сажал тополиные саженцы, переоборудовал спортгородок, белил забор.

Мне нравятся не белоручки, не фразеры — люди дела. Было у нас комсомольское собрание. Открытое. С повесткой дня: «Задачи комсомольской организации по уходу за конем». Комсорг открывает собрание, президиум садится за столик, оглашается повестка дня, чин чином. Утвердить? Утверждаем единогласно. И тут просит слово начальник заставы:

— Я по ведению собрания… Сколько раз комсомольцы обсуждают этот вопрос?

— Третий, товарищ капитан, — отвечает комсорг.

— А лошади грязные?

— Грязноваты, товарищ капитан.

— Есть предложение: отложить собрание на два часа и пойти на конюшню. Товарищ комсорг, это не будет нарушением внутрисоюзной демократии?

Комсорг мнется, мычит:

— Никак нет… Ежели собрание… поддержит ваше предложение…

Собрание поддержало. Два часа мы орудовали скребницами, в том числе и начальник заставы. Лошади заблестели, как стеклышко. Собрание возобновилось.

Долгов сказал:

— Будем в третий раз принимать решение? Или же посчитаем его выполненным?

Наглядный урок болтунам.

Старшина как-то меня обозвал болтуном, хотел забросить шайбу в мои ворота. Шайбу я отбил, разъяснив ему свою точку зрения: болтун тот, кто словами заменяет дело, ко мне сие неприложимо, я служу не хуже некоторых военных, награжден знаком «Отличный пограничник», поострить же, побалагурить, анекдотец подбросить — из другой оперы. Не уверен, что до старшины дошло, в чем разница.

На бегу я вытер лицо рукавом, поправил рацию за спиной. Поясница ныла, в груди покалывало — как будто прострел. Воздух с трудом проталкивался в легкие, его недоставало, и я разевал рот, словно рыба на берегу. Потрескавшиеся губы саднило от пота.

Пустыня — раскаленная сковорода. Когда останавливаемся, Сильва поднимает то одну лапу, то другую, повизгивает: и предохранительные чулки не помогают. Владимиров сердобольно берет ее на руки. Что Сильва — мы в грубых армейских ботинках ощущаем, как жжет песок.

На обеде я острил про ад и про грешников, остряк-самоучка. В данный момент лишний раз убеждаюсь: туркменское пекло вполне подходит для поджаривания грешников. Сдается: тлеет одежда, смолит волосы, попахивает жареным. Это я о себе, грешнике. Об остальных молчок: добродушный увалень Шаповаленко явно безгрешен, Владимиров — аскет, землячок Рязанцев — скромняга парень, капитан Долгов любит свою жену. Одначе жарятся наравне со мной, нет правды в преисподней!

Владимиров поспевает за собакой, перекосившись: левая рука, в которой поводок, выброшена далеко вперед, правая оттянута. Долгов прижимает локти к бедрам, вскидывает пятки. Как бегут Рязанцев и Шаповаленко, не вижу, слышу — как с хрипом дышат, фыркают, Шаповалевко периодически пускает попутного матюгана, а ведь сквернословить — грех, вывод: Петр по заслугам мучается в аду.