Читаем без скачивания Оратор - Марк Цицерон

(156) я не сказал бы "armum iudicium" так же уверенно, как говорю, вслед за цензорскими списками, "centuria fabrum" или "procum" вместо "fabrorum" и "procorum"; и уж подавно не скажу "duorum virorum iudicium" или "trium virorum capitalium", или "decem virorum stlitibus iudicandis". Правда, Акций сказал: "Video sepulcra dua duorum corporum"[137]; но он же сказал: "mulier una duum virum"[138]. Мне известно, которая форма правильна; тем не менее, в одних случаях я говорю, как позволяет обычай, безразлично "pro deum" или "pro deorum", а в других случаях непременно "trium virum", а не "virorum", и "sestertium, minimum" вместо "sestertiorum, nummorum", ибо здесь обычай не допускает колебаний.

(157) И можно ли запрещать нам говорить "nosse, iudicasse" и требовать только "novisse, iudicavisse", словно мы и не знаем, что в этом случае полная форма будет правильнее, а сокращенная употребительнее[139]. Так, у Теренция[140] встречаются обе: "Eho tu, cognatum tuum non noras?" и далее: "Stilponem, inquam, noveras?"[141] "Sient" — полная форма, "sint" — сокращенная, употребительны же обе: например, там же: "Quam cara sint quae post carendo intellegunt, Quamque attinendi magni dominatus sient"[142]. Я не могу осудить и слов "scripsere alii rem"[143]: я чувствую, что "scripserunt" — правильнее, но охотно следую обычаю, более приятному для слуха. "Idem campus habet"[144], сказал Энний, а в храмах пишут: "Idem probavit"[145]; "isdem"[146] — более правильная форма (однако не "eisdem" — это слишком протяженно), но она плохо звучит — и вот обычай позволяет совершать погрешности в угоду благозвучию. Я охотнее сказал бы "posmeridiana, quadriga", чем "postmeridiana, quadriiuga", и "mehercule", чем "mehercules". "Non scire" уже кажется варварским, "nescire" звучит приятнее. Да и самое слово "meridies" почему бы не произносить "medidies"? Право, лишь потому, что это было бы неблагозвучно?

(158) Крайне неблагозвучна и приставка "af"[147], которая уже теперь сохраняется только в приходо-расходных книгах, да и то не во всех, в разговорной же речи изменяется: так, мы говорим "amovit, abegit, abstulit", и даже не знаешь, что из этого правильнее: "a" или "ab" или "abs". Мало того, даже "abfugit" уже кажется некрасивым, и вместо "abfer" предпочитают говорить "aufer" — приставка, нигде, кроме этих двух слов, не встречающаяся. Были слова "noti, navi, nari", но когда пришлось к ним прибавить приставку "in", оказалось приятнее говорить "ignoti, ignavi, ignari", а не так, как требовала правильность[148]. Говорят "ex usu" и "e re publica", оттого что первое слово начиналось с гласной, а второе прозвучало бы шероховато, если бы мы перед ним не выбросили букву; то же самое и в словах "exegit, edixit". В словах "refecit, rettulit, reddidit" первая буква соединяемого слова изменяет приставку: то же самое в словах "subegit", "summovit", "sustulit".

(159) А как хорошо говорить в сложных словах "insipientem" вместо "insapientem", "iniquum" вместо "inaequum", "concisum" вместо "concaesum"! Оттого-то некоторые хотят даже говорить "pertisum"[149], что, однако, несогласно с обычаем. А что может быть изящнее следующего приема, установленного не природой, а неким обыкновением: в слове "indoctus" первая буква краткая, а в слове "insanus" протяженная, в слове "inhumanus" — краткая, а в "infelix" — долгая; короче говоря, первая буква растягивается в тех словах, какие начинаются с тех же букв, что и "sapiens" и "felix", а во всех остальных произносится кратко. То же самое в словах "composuit, consuevit, concrepuit, confecit". Сверься с правилами — они осудят, обратись к слуху — он одобрит; спроси, почему так, — он скажет, что так приятнее. А речь должна именно услаждать слух.

(160) Я и сам, зная, что наши предки употребляли в своей речи придыхания только при гласных[150], говорил, например, "pulcer, Cetegus, triumpus, Cartago"; но потом, хоть и запоздало, требования слуха заставили меня отбросить правильность, и я уступил общему обыкновению в разговоре, оставив свое знание при себе. А такие слова, как "orcivos, Matones, Otones, Caepiones, sepulcra, coronas, lacrimas" у нас остались, ибо суждение слуха это позволяет. Энний всегда писал "Burrus", никогда "Pyrrhus"[151]; "Vi patefecerunt Bruges", а не "Phryges", как свидетельствуют его старые книги. У них тогда не было греческих букв, а у нас есть целых две[152]; и хотя необходимость говорить "phrygum" и "Phrygibus" ведет к нелепости[153] — приходилось употреблять в варварском падеже греческую букву и только в прямом падеже сохранять греческую форму, — мы все же говорим "Phryges" и "Pyrrhus" в угоду слуху.

(161) Более того, сейчас кажется грубым, а некогда было очень изящным от слов, оканчивающихся теми же двумя буквами, что и "Optimus", отбрасывать последнюю букву, если за ней не следовала гласная. Это не пугало и в стихах, хотя теперь молодые поэты этого и избегают. Мы говорили[154] "qui est omnibu — princeps", а не "omnibus princeps" и "vita ilia dignu — locoque", а не "dignus". А если безыскусственный обычай так мастерски достигает приятности, чего же нам требовать от науки и искусства красноречия?

(162) Обо всем этом я мог бы сказать и подробнее, если бы только это было моим предметом, — ведь такая тема позволяет широко рассмотреть природу и употребление слов, — но я и так говорил дольше, чем этого требует поставленная нами задача.

Но так как о предметах и словах суждение принадлежит разуму, а звукам и ритму судья слух, и так как первое обращается к сознанию, а второе служит наслаждению, — там искусство достигается рассудком, здесь чувством. Поэтому мы должны или пренебречь желаниями тех, чьего одобрения мы ищем, или найти способ их удовлетворить.

(163) Две есть вещи, ласкающие слух: звук и ритм. Сейчас я скажу о звуке, тотчас затем — о ритме.

Слова, как было сказано[155], должны отбираться как можно более благозвучные, но почерпнутые все же из обычной речи, а не только изысканно звучащие, как у поэтов. "Qua pontus Helles, supera Tmolum ac Tauricos" — этот стих[156] блещет великолепными названиями местностей, зато следующий запятнан неблагозвучнейшей буквой: "fines, frugifera et efferta arva Asiae tenet"[157].

(164) Поэтому будем предпочитать добротность наших слов блеску греческих, чтобы не пришлось стыдиться такой речи[158]: "Qua tempestate Helenam, Paris…"[159] и т. д. Так мы и будем поступать, избегая, однако же, таких шероховатостей[160], как "habeo istam ego perterricrepam"[161] или "versutiloquas malitias"[162].

Созвучие отрезков (164–167)

Закономерность следует соблюдать не только в сочетаниях слов, но и в завершениях, ибо в этом состоит указанное нами второе требование слуха. Завершения получаются или как бы непроизвольно – самим расположением слов, или же с помощью таких слов, которые сами по себе образуют созвучия. Имеют ли они сходные падежные окончания, или соотносят равные отрезки, или противополагают противоположности[163], – такие сочетания уже по собственной природе ритмичны, даже если к ним ничего не прибавлено намеренно.

(165) В стремлении к такому созвучию, говорят, первым был Горгий; к этому роду относятся наши слова в речи за Милона[164]:

"Est enim, iudices, haec non scripta, sed nata lex, quam non didicimus, accepimus, legimus, verum ex natura ipsa arripuimus, hausimus, expressimus, ad quam non docti, sed facti, non instituti, sed imbuti sumus"[165]. В этой фразе все, что надо, соотносится с тем, с чем надо, и уже по этому самому кажется, что ритм здесь не выисканный, а явившийся сам собой.

(166) То же самое происходит и при сопоставлении противоположностей: таковы следующие примеры, в которых речь не только ритмична, но даже образует стих[166]: "Earn, quam nihil accusas, damnas (чтобы избежать стиха, следовало бы сказать "condemnas") bene quam meritam esse autumas. Male merere: id quod scis prodest nihil, id quod nescis obest?"[167] Стих здесь образован самим соотнесением противоположностей. В прозе здесь был бы такой ритм: "quod scis, nihil prodest, quod nescis, multum obest". Так и всегда то, что греки называют антитезой, то есть противопоставление противоположностей, с неизбежностью само собой образует ораторский ритм, и притом без всякой искусственности.

(167) Этим приемом наслаждались древние еще до Исократа, в особенности же тот Горгий, в чьей речи обычно сами созвучия порождают ритм. Мы и сами часто этим пользовались, например, в четвертой речи нашего обвинения[168]: "Сравните этот мир и ту войну, прибытие этого претора и победу того полководца, нечестивую смуту одного и непобедимое войско другого, разнузданность одного и умеренность другого: вы скажете, что захвативший Сиракузы был их основателем, а принявший благоустроенный город был захватчиком".

Ритм: введение (168–174)

(168) Итак, допустим, что мы познакомились и с этими ритмами: теперь выясним, что собой представляет третий вид ритмичной и складной речи. Кто его не чувствует, у того не знаю, что за уши и чем он вообще похож на человека. Во всяком случае, мой слух радуется законченным и полным периодам, ощущает кургузые и не терпит растянутых. Но зачем говорить обо мне? Я видел, как целые собрания встречали одобрительными криками складно оконченные фразы. Ведь слух ожидает, чтобы мысль была представлена стройными словами.

"Но этого не было у древних!"[169] Да, только этого, пожалуй, и не было: ибо и слова они умели отбирать, и мысли находить важные и приятные, но мало заботились об их связности и полноте.

(169) "Это-то мне и нравится", – говорят некоторые. – Что ж, если старинная живопись[170] с малым количеством красок славится больше, чем нынешняя, усовершенствованная, то, может быть, мы должны вернуться к древней и, уж во всяком случае, отвергнуть новую? Они хвалятся именами древних: ведь как среди возрастов наиболее почтенна старость, так среди образцов – древность. Я сам ценю ее очень высоко; и я не требую от древности того, чего в ней нет, а хвалю то, что в ней есть, тем более, что, на мой взгляд, то, что в ней есть, важнее, чем то, чего в ней нет: ибо больше достоинства в словах и мыслях, которыми они замечательны, чем в закругленности фраз, которой они не имеют. Эта закругленность была изобретена позже, но я полагаю, что и древние применяли бы ее, если бы этот прием был уже известен и в ходу; а после его изобретения им пользовались, как мы видим, все великие ораторы.