Читаем без скачивания Вопросы жизни Дневник старого врача - Николай Пирогов

3 А.И.Полежаев (1805–1838) — поэт.

4 Драбант (нем. drabant) — телохранитель.

322

для него костюме: студенческий незастегнутый мундир, какие — то уже вовсе немундирные панталоны и с круглою шляпою в руках.

«Это что значит?» — произнес фагот самым резким и пронзительным голосом, нарушившим тишину аудитории и внимание слушателей, прикованное к химическому опыту Геймана. «Таких надо удалять из университета», — продолжал таким же голосом фагот.

Жемчужников встал, сделал шаг вперед и, поднимая свою круглую шляпу, как бы с целью надеть ее себе тотчас же на голову, прехладнокровно сказал: «Да я не дорожу вашим университетом», — поклонился и вышел вон.

Фагот не ожидал такой для него небывалой выходки подчиненного лица и как — то смолк.

В аудиторию Мухина фагот ввалился однажды и сказал уже такую глупость, которая, верно, не прошла ему даром.

Надо знать, что в начале царствования Николая почему — то, а может быть, именно благодаря разным бестактным выходкам фагота, русские наши немцееды, видимо, стали на дыбы, полагая, что пришел на их улицу праздник. Начались разные, не совсем приличные, выходки и против такой высокостоящей во всех отношениях личности, как Юст — Христиан Лодер.

Мухин всполошился особенно и каким — то образом достиг на некоторое время того, что даже начал читать лекции в анатомическом амфитеатре, прежде ни для кого, кроме Лодера, недоступном. Это продолжалось, однако же, недолго. Мухин почему — то снова перешел на лекции в прежнюю аудиторию свою, в здании университета, также в довольно пространную (человек на 250), но не так удобную.

Вот в эту — то переполненную аудиторию и ввалился с шумом фагот.

— Почему же вы не читаете там? — спрашивает он Мухина, указывая рукою по направлению анатомического театра.

— Да там, ваше превосходительство, Лодер раскладывает кости и препараты пред своими лекциями.

— А! Если так, то я его самого разложу, — отвечает громко, на всю аудиторию, фагот.

Лодеру донесли об этом глупом фарсе. И вскоре мы услыхали, что сам король прусский довел до сведения государя о происках против маститого ученого. С тех пор его оставили в покое, и чрез несколько времени после этого происшествия явилась и Анненская звезда у Лоде — ра, послужившая поводом к сочинению рацеи М.Я.Мудрова.

Наконец, наступил и 1827 год, принесший нам на свет высочайше утвержденный проект академика Паррота1. Первое сообщение, более

1 Г. — Ф.Паррот (1767–1852) — действительный член Академии наук, профессор прикладной математики и физики, первый ректор Дерптского университета (1802–1803). Близкий друг Александра I, он пользовался большим доверием также у Николая I. Когда последний задумал усилить профессорский состав университетов природными русскими, Паррот представил ему проект учреждения при университете в Дерпте Профессорского института (1827–1838). Здесь будущие русские профессора должны были заниматься два года, а затем завершить за границей свою подготовку к профессуре.

322

метафорическое, чем официальное, мы услышали на лекции Мудрова. Приехав однажды ранее обыкновенного на лекцию, М.Я.Мудров вдруг, ни с того, ни с сего, начинает нам повествовать о пользе и удовольствии от путешествий по Европе, описывает восхождение на ледники альпийских гор, рассказывает о бытье — житье в Германии и Франции, о пуховиках, употребляемых вместо одеял немцами, и проч., и проч. «Что за притча такая?» — думаем мы, ума не приложим, к чему все это клонится. И только к концу лекции, проговорив битый час, М.Я.Мудров объявляет, что по высочайшей воле призываются желающие из учащихся в русских университетах отправиться для дальнейшего образования за границу.

Я как — то рассеянно прослушал это первое извещение. Потом я где — то, кажется на репетиции, приглашаюсь уже прямо Мухиным. — Опять Е.О.Мухин!

— Вот, поехал бы! Приглашаются только одни русские; надо пользоваться случаем.

— Да я согласен, Ефрем Осипович, — бухнул я, нисколько не думая и не размышляя.

Как объяснить эту неожиданную для меня самого решительность? Тогда я не наблюдал над собою, а теперь нельзя решить наверное, что было главным мотивом. Но, сколько я себя помню, мне кажется, что главною причиною скорого решения было мое семейное положение.

Как ни был я тогда молод, но помню, что оно нередко меня тяготило. Мне уже 16 лет, скоро будет и 17, а я все на руках бедной матери и бедных сестер. Положим, получу и степень лекаря, а потом что? Нет ни средств, ни связей, не найдешь себе и места. В то же время было и неотступное желание учиться и учиться.

Московская наука, несмотря на свою отсталость и поверхностность, все — таки оставила кое — что, не дававшее покоя и звавшее вперед.

— Выбери предмет занятий, какую — нибудь науку, — говорит Е.О.Мухин.

— Да я, разумеется, по медицине, Ефрем Осипович.

— Нет, так нельзя; требуется непременно объявить, которою из медицинских наук желаешь исключительно заняться, — настаивает Ефрем Осипович.

Я, не долго думая, да и брякнул так: «Физиологиею».

Почему я указал на физиологию? — спрашивал я после самого себя.

Ответ был: во — первых, потому, что я в моих ребяческих мечтах представлял себе, будто я с физиологиею знаком более чем со всеми другими науками. А это почему? А потому, что я знал уже о кровообращении; знал, что есть на свете химус1 и хилус2; знал и о существовании грудного протока; знал, наконец, что желчь выделяется в печени, моча — в поч–1 Химус (гр. chymos сок) — содержащаяся в желудке или тонком кишечнике пищевая кашица; образуется из пищи под влиянием пищеварительных соков.

2 Хилус (позднелат. chylus, от гр. chylos — сок) — млечный сок, молочно — белая жидкость, содержащаяся в лимфатических сосудах брыжейки животных и человека; лимфа, обогащенная капельками жира, всосавшимися из содержимого кишечника.

322

ках, а про селезенку и поджелудочную железу не я один, а и все еще немногие знают; сверх этого, физиология немыслима без анатомии, а анатомию — то уже я знаю, очевидно, лучше всех других наук.

Но все это, во — первых, а во — вторых, кто предлагает мне сделать выбор предмета занятий: разве не Ефрем Осипович, не физиолог? Уже, верно, мой выбор придется ему по вкусу. Но не тут — то было. Ефрем Осипович сделал длинную физиономию и коротко и ясно решил:

— Нет, физиологию нельзя; выбери что — нибудь другое.

— Так позвольте подумать…

— Хорошо, до завтра; тогда мы тебя и запишем.

Дома я ничего не объявил ни матери, ни сестрам, а начал обдумывать все дело, уже почти решенное, то есть действовать по — нашему, по — русски, задним умом, и, право, поступил не худо; действуя передним, я, вероятно, не попал бы в профессорский институт, и жизнь сложилась бы на других началах, и Бог весть каких. На что же, спрашиваю я себя, дал я мое согласие? На то, чтобы ехать за границу учиться. Да на каких же условиях? Ведь, не зная их, попадешь, пожалуй, и в кабалу. Да, впрочем, Бог с ними, с этими условиями, хуже не будет.