Читаем без скачивания Избранное - Дино Буццати

Однажды Ренато Кардаццо сказал мне:

— Бывает, прихожу к себе в галерею и вижу, что во дворе кругом наставлены картины. Какой-нибудь непризнанный художник желает привлечь к себе внимание. Конечно, это дилетанты. Я их узнаю по запаху.

— Разве от дилетантов пахнет как-нибудь особенно?

— Не то слово! От них воняет. То есть не от них, а от картин. Словно неумело положенные краски взбунтовались и стали издавать неприятный запах.

Эта теория показалась мне забавной, однако весьма спорной. Признаюсь, даже на выставках самой отвратительной мазни я никакой вони не чувствовал. Но гипотеза меня захватила. И я решил провести ряд экспериментов. Я рассуждал так: пусть у Ренато Кардаццо исключительно тонкое обоняние, все равно он только человек; а вот охотничий пес с превосходным нюхом справится с этим делом еще лучше.

Я раздобыл хорошо обученную собаку и отправился с ней гулять по кварталу художников, где в витринах бесчисленных лавочек выставлены чудовищно аляповатые картины, изображающие закат над морем, альпийскую хижину и овечек, голову старика, дам в париках и фижмах. Так вот, едва завидев издали поблескивающие рамы картин, выставленных прямо на тротуаре, Вальтер (так звали собаку) начинал тихонько скулить, и шерсть у него на спине вставала дыбом. Еще шаг-другой, и он останавливался, не желая идти дальше. Приходилось тянуть его за ошейник, он упирался так, словно его вели к живодеру.

Потом я поставил обратный эксперимент. Подводил Вальтера к картинам, в которых чувствовалась рука мастера. Результаты превзошли все ожидания. Умный пес, как мог, выказывал свое удовольствие: вертелся, вилял хвостом, повизгивал и тому подобное, а оказавшись перед подлинным произведением искусства, делал стойку, словно почуяв дичь. Так он мог стоять часами. Чем лучше была картина, тем дольше любовался ею пес.

Нечего и говорить о том, какую пользу могло бы принести это открытие искусствоведам. Им не пришлось бы ни в чем сомневаться. Молодых гениев ожидало бы немедленное признание. Но собак в картинные галереи не пускают. К тому же тут есть и доля риска: вдруг Вальтер потеряет самообладание и набросится на какую-нибудь мазню. Если заменить подлинники репродукциями, это ничего не даст: ведь тут важно не зрительное впечатление, а обонятельное. Кроме того, я заметил, что вкусы Вальтера резко отличаются от моих. Четвероногий ценитель явно питает слабость к абстрактной живописи и недолюбливает неофигуративистов. (Кто знает, может быть, он и прав?)

Один мой друг, человек очень богатый, привез мне в подарок из Японии удивительную новинку: маленький, невзрачный телевизор, обладающий необычным свойством — если где-то, даже очень далеко, кто-нибудь заговорит о нас, мы не только увидим его на экране, но и услышим. А если никому до нас нет дела, телевизор не включается.

Должен сказать, что, когда я, оставшись дома один, решил опробовать новый аппарат, восторг мой сразу улетучился. Как известно, злословие — очень доступный и распространенный вид спорта (кто-то даже заметил, что это одно из немногих утешений в нашей юдоли слез). Конечно, я не тешил себя иллюзиями, что мои лучшие друзья, когда речь заходит обо мне, способны удержаться от какой-нибудь шпильки по моему адресу. Но все же о таких вещах лучше не знать. К чему зря расстраиваться?

Но чудодейственный аппарат передо мной, в полном моем распоряжении. На часах половина десятого: в это время, после ужина, как раз и начинаются доверительные разговоры и сплетни. К тому же именно в этот день вышла моя статья, которой я придавал большое значение, статья довольно-таки смелая и резкая. Да, сегодня, вероятно, мне будут перемывать кости во многих домах. Ну мог ли я устоять, скажите? Пусть по крайней мере печальные открытия послужат мне уроком. Полчаса я провел в сомнениях: включать или не включать. Потом включил.

Несколько минут экран оставался темным. Потом я услышал чей-то голос — судя по выговору, уроженца Романьи, — и тут же появилось изображение. Два господина лет пятидесяти, один с бородкой, другой бритый, сидели и курили в гостиной — то ли дома у одного из них, то ли в клубе. Бородатый держал на коленях газету с моей статьей: видимо, только что прочел.

— Нет, я с тобой не согласен, — говорил он. — По-моему, это остроумно. И потом, ведь он не побоялся высказать то, что у всех на уме.

Его собеседник покачал головой.

— Возможно, ты и прав. Но этот его стиль, пусть он самый что ни на есть современный…

И двое людей, которых я прежде в глаза не видел, исчезли: должно быть, переменили тему разговора.

Почти сразу же экран засветился опять. Я узнал зал литературного ресторана, где часто бываю сам. За столиком сидят трое моих коллег из газеты. Сердце у меня забилось. Ну, подумал я, эти меня сейчас по меньшей мере четвертуют.

— Читал? — спросил самый старший из троих, мой давнишний друг. — Вот, по-моему, достойный образец современной журналистики. А от недостатков кто застрахован? Почему всегда надо непременно все раскритиковать?

— Разве я критикую? — возразил самый молодой из них, известный своими ядовитыми остротами. — Просто рядовой читатель всех этих тонкостей не понимает…

— Так или иначе, — заключил третий, — говорю вам как старый газетный волк: прочесть такую статью всегда приятно.

Как мои дорогие друзья пронюхали, что у меня есть такой хитрый телевизор, навсегда останется для меня загадкой.

IL GRANDE RITRATTO

УВЕЛИЧЕННЫЙ ПОРТРЕТ

Перевод H. Живаго

В апреле 1972 года профессор Эрманн Исмани, 43 лет, читавший курс электроники в университете города N, низенький, толстый, веселого нрава, но робкий человек, получил из министерства обороны письмо, в котором ему предлагалось явиться к полковнику Джакинто, начальнику Управления по научным исследованиям. Весьма срочно.

Даже отдаленно не подозревая, о чем могла идти речь, Исмани, наделенный неистребимым комплексом неполноценности по отношению к официальным властям, в тот же день поспешил в министерство.

Прежде ему не доводилось там бывать. По привычке робея, он заглянул в приемную. Немедленно возникший перед ним охранник в форме спросил, что ему угодно. Исмани предъявил повестку.

Словно по волшебству, едва взглянув на бумагу, охранник, который сначала весьма резко говорил с посетителем (неряшливо одетый, неуклюжий профессор Исмани был в его глазах мелкой сошкой), совершенно преобразился. Он стал извиняться, попросил Исмани подождать и бросился в соседнюю комнату.

Вышел младший лейтенант, прочитал письмо, как-то неопределенно усмехнулся и с подчеркнутой почтительностью пригласил Исмани следовать за собой.

Что за странное письмо, недоумевал слегка заинтригованный Исмани. И почему они носятся со мной как с важной птицей? Бумага имела вид самого обычного служебного уведомления.

Такое же почти боязливое отношение к нему проявилось и со стороны других офицеров, чин которых возрастал от кабинета к кабинету, по мере того как профессора вели куда-то дальше. У него даже возникло неприятное чувство, будто каждый из этих офицеров при виде письма спешит передать дело другому — вышестоящему, будто он, Исмани, имеет полное право на всевозможные знаки уважения, но чем-то неудобен и даже опасен.

Полковник Джакинто обладал, надо думать, властью чрезвычайной, намного превышавшей ту, что могла соответствовать чину, столь многочисленны были контрольные преграды, которые пришлось преодолеть Исмани на пути к его кабинету.

Джакинто, человек лет пятидесяти, в штатском, принял его учтиво. Он сообщил, что профессору Исмани вовсе не стоило так торопиться. Гриф «весьма срочно» представлял собой формальность, присущую почти всем процедурам его учреждения.

— Дабы не отнимать у вас время, профессор, сразу же все объясню. Точнее, — тут у него вырвался короткий, многозначительный смех, — точнее, изложу в общих чертах вопрос, который министерство намерено предложить вашему вниманию. В чем там суть — мне и самому не известно. Вы же знаете, профессор, есть определенные сферы, где осторожность вовсе не повредит. Впрочем, замечу, что от любого другого потребовалось бы предварительное обязательство соблюдать строжайшую секретность… но для вас, профессор… ваше имя… ваши заслуги… ваше боевое прошлое… ваш престиж…

Куда он клонит, подумал Исмани с нарастающим беспокойством. И сказал:

— Простите, полковник, я не понимаю.

Полковник взглянул на него с некоторой иронией, затем, поднявшись из-за письменного стола и вынув из кармана связку ключей, отпер массивный сейф, достал оттуда какую-то папку и вновь уселся за стол.

— Итак, — произнес он, перелистывая отпечатанные на машинке бумаги, — готовы ли вы, профессор Исмани, оказать услугу Отчизне?