Читаем без скачивания Шеф сыскной полиции Санкт-Петербурга И.Д.Путилин. В 2-х тт. [Т. 2] - Роман Добрый

А делалось там действительно нечто страшное: два «призрака», крепко сцепившись, боролись не на живот, а на смерть.

«Петр Великий» стремился сбросить с крыши Путилина.

¾ Ко мне! На помощь! — прогремел голос изнемогавшего Путилина, от не­посильной борьбы с обезумевшим человеком. По лестнице уже карабкались люди во главе с В. И вовремя: еще секунда, и Путилина не стало бы. Все бросились по скользкой крыше к борющимся и оттащили су­масшедшего, крепко связав его веревками.

¾ Га-а-а! — хрипло вылетали у него бешеные выкрики.

Триумф Путилина был полный.

¾ Как вы дошли до ключа, Иван Дмитриевич? — спрашивали мы все великого сыщика.

¾ По своей «кривой», друзья мои. Когда я услышал о привидении на Сухаревой башне, мне вспомнилась легенда о том, что в башне зарыт клад. Осмотр башни подтвердилмое предположение: в полу и стене были раскопки. Вопрос был только в том, кто его домогается. Из числа исчезнувших я остановился на сумасшедшем Яновском. Здоровый человек не стал бы проделывать такого маскарада. Осталь­ное вы знаете. Больная фантазия помешанного переплела чистую ле­генду о зарытом кладе с собственной трагедией.

ПЫТКА ИВАНА ГРОЗНОГО (IV)

Судьба забросила Путилина в имение его дальних родственников, Х., в Н-й губернии.

Я настойчиво советовал моему талантливейшему другу несколько отдохнуть после его непрерывных трудов.

— Друг мой, не будет ли это роскошью? — улыбался Путилин.

— Ты считаешь, Иван Дмитриевич, отдых роскошью?

— Что поделаешь... Я, как тебе известно, не принад­лежу самому себе.

— Но ты рискуешь не принадлежать никому, кроме Нирване, если будешь так форсить своим здоровьем. Не лучше ли немного отдохнуть, собраться с силами?

Он внял моим увещаниям и мы очутились в имении Х.

— Веди растительную жизнь. Пей молоко, собирай грибы, а главное — не думай!

Путилин усмехнулся.

— Так-таки ни о чем?

— Ни о чем. Я знаю, дорогой Иван Дмитриевич, твою непоседли­вость, ты и в мирно шумящих соснах готов видеть следы страшных преступлений.

— А ты, доктор, вполне убежден, что здесь, в этих окрестных поместьях, все благополучно?

— Да ни о каких разбоях не слышно. Вообще, ты можешь, мой знаменитый друг, хоть на короткое время забыть свою знаменитую «кривую».

— «Знаменитый» и «знаменитую»... Гм... гм, — усмех­нулся Путилин. — Ты говоришь это так уверенно...

Кормили нас как на убой. Цыплята, молодые двухнедель­ные барашки, жирные «полотки», всевозможные соления, варения, настойки.

— Скучно, — сказал мне как-то великий сыщик.

— Почему? Посмотри, как дивно хорошо кругом. В огороде чудесный запах овощей: как пахнет укроп; какая завязь огурцов; как алеют и синеют головки мака. Какая красота разлита во всем, повсюду!

— А кто знает, доктор, может быть в этой благо­датной природе кто-нибудь плачет, тоскует.

Мысль моя о мозговом переутомлении Путилина полу­чила реальную окраску.

«Ну, разумеется, он — переутомился. Ему во всем чудятся ужасы преступлений, злодейств».

На пятый или шестой день нашего пребывания в имении Зеленые лужки, принадлежащем Х., Путилин обратился ко мне.

— Итак, все спокойно?

— Все.

— И в этом ты твердо уверен?

— Полагаю. Думаю. Убежден.

— Подойди ко мне!

Я с живейшим любопытством подошел к моему великому другу.

— Смотри прямо!

Голос его зазвенел знакомой мне резкостью.

— Куда?

— Все прямо. Видишь ли ты там, вдали, красивую усадьбу, расположенную в лощине?

— Вижу.

— Ты не знаешь, кому она принадлежит?

— Откуда я могу это знать? Я первый раз в этой местности...

Я пристально, сильно заинтересованный, впился взором в эту усадьбу.

Большой, белый каменный дом.

Он выдается из парка, густого, тенистого, которым, словно кольцом, охвачен.

— Это недалеко отсюда. Всего с полверсты. Прекрасно. Дом, как дом. Усадьба, как усадьба. Дальше-то что?

Гениальный сыщик чертил палкой по песку.

— Там, доктор, дьявол живет… — тихо пробормотал он.

— Как дьявол?

— Очень просто. Там живет лютый помещик...

— Почему «лютый», отчего ты называешь его дьяволом?

Я во все глаза глядел на знаменитого сыщика. А утро было на редкость хорошее: в воздухе немолчно звучала песнь птиц, к которой робко, несмело приме­шивался стук травяных кузнечиков.

— Тюи-тюи... Ку-у-ку! Ку-у-ку!.. Тюи-тюи..

— Ток-ток-ток... Чик-чик-чик. Природа справляла свой великолепный пир. Гимн ее несся к тому бездонному небу, где жаво­ронки купаются в синеве воздуха и где они так сла­достно поют.

Путилин выпрямился.     

— Слушай. Сегодня поутру ко мне пришел крестьянин этой проклятой усадьбы. Она принадлежит...

— Кому?

— Не догадываешься?

— Нет.

— Она принадлежит богатейшему дельцу из «потомственных русских дворян», награбившему деньги и решившемуся отдохнуть на «новой земле». Это Ехменьев — барин хоть куда. Он женат... Одна дочь от прежней жены в пруду утопилась.

— Но при чем же здесь ты, Иван Дмитриевич?

— Слухом земля полнится, доктор. Крестьянин — он арендует у барина хуторок один. Как его угораздило узнать, кто я, — не знаю, знаю только, что он мне поведал историю. В лицах, в подлинных диалогах я ее изображу тебе.

— Батюшка, ваше превосходительство, спасите!

— Кого? Что? Почему?

— Лютый помещик живет у нас. Нас всех в кабалу взял. Ты ему и так, и этак работай.

— Кто же он?

— Ехменьев. И-и, зверь, одно слово! Шкуру дерет с человека.

— А чем же?

— А чем попало. Бьет мужика, который ему задол­жался, а сам таково гневно кричит: «Будете с... с-ны... понимать теперь, как на волю стремиться?! Мы, божьей милости, отцов ваших на конюшне драли, а вы — о свободе возмечтали?! Бить вас! Всю дурь выбить из ва­ших хамьих костей».

— Да это еще что... Мы, значит, при­выкли, чтобы нас били. А вот как он супружницу свою мучает.

— Ты, доктор, понимаешь, что я насторожился.

— Как же мучает он супругу свою? — спрашиваю его.

Ухмыляется он.

— Вот до чего ревнивый черт — не приведи Господи! Одно слово — зверь лютый! Не только к господам ревнует, к парню каждому. А барыня Евдокия Николаевна — хо-ро-о-шая барыня, не только лицом, а прямо, можно сказать, обхождением всем. Уж она, голубка, никого не обидит, никого без внимания не оставит. А он, постылый, мучениям ее придает.

— Каким же таким мучениям?

— А вот на глазах ее бить, драть, сечь велит Ирод великий тех, значит, кого барыня любит. Держит ее, а сам кричит своим палачам: «Растяни, всыпь до последней кожи! Пусть полюбуется!» Сомлеет, это, барыня, дух в ей от жалости сопрется.