Читаем без скачивания Моммзен Т. История Рима. - Теодор Моммзен

Ни один большой город не был, пожалуй, в такой степени беспомощен в продовольственном отношении, как Рим; импорт, с одной стороны, и домашнее производство руками рабов — с другой, делали здесь с самого начала невозможной какую-либо свободную промышленность. Вредные последствия коренного зла всего древнего государственного строя, рабовладельческой системы, сказывались в столице резче, чем где-либо в другом месте. Нигде не скоплялись такие массы рабов, как в столичных дворцах знатных семей или богатых выскочек. Нигде народности трех частей света — сирийцы, фригийцы и другие полуэллины не смешивались в такой степени с ливийцами, маврами, гетами, иберами и все более многочисленными кельтами и германцами, как в среде столичных рабов. Деморализация, неразлучная с отсутствием свободы, и ужасающее противоречие формального и нравственного закона резче проявлялись в принадлежавшем знатным людям городском рабе, наполовину или вполне образованном и как бы тоже «знатном», чем в рабе-земледельце, возделывавшем поле в цепях, подобно скованному волу. Гораздо хуже этой массы рабов были люди, юридически или только фактически отпущенные на волю, смесь нищенской черни и страшно богатых выскочек, уже не рабы, но еще не полноправные граждане, люди, экономически и юридически зависевшие от своих господ и вместе с тем имевшие все притязания свободных граждан; эти-то вольноотпущенники прежде всего стекались в столицу, где им предоставлялся самый разнообразный заработок и где мелкая торговля и ремесла находились почти целиком в их руках. Их влияние на выборы подтверждается совершенно бесспорно, а что они всегда были впереди во время уличных волнений, показывает уже особый сигнал, которым демагоги как бы извещали о начале смут, а именно — закрытие лавок и других торговых помещений.

Все это осложнялось тем, что правительство не только ничего не делало, чтобы противодействовать этому развращению городского населения, но в интересах своей эгоистической политики даже оказывало ему всякое поощрение. Разумное предписание закона, воспрещавшее пребывание в столице людям, осужденным за уголовные преступления, не приводилось в исполнение бездеятельной полицией. Необходимый полицейский надзор за объединениями бродяг сперва находился в пренебрежении, а впоследствии был даже объявлен вредным, как противозаконное ограничение народной свободы. Народным празднествам была дана возможность разрастись до таких размеров, что только семь узаконенных торжеств: римское, плебейское, в честь «матери богов» Цереры, Аполлона, Флоры и Победы, длились все вместе 62 дня; к ним присоединялись еще бои гладиаторов и бесчисленные другие экстраординарные увеселения. К необходимым заботам о понижении цены на хлеб при наличии в столице пролетариата, вообще перебивавшегося кое-как, относились с самым бессовестным легкомыслием, и колебания цен на хлеб в зерне были баснословны и не поддавались учету 100 .

Наконец, система раздачи хлеба заставляла всю массу неимущего и не хотевшего работать пролетариата официально избирать своим местом жительства столицу.

Это значило посеять зло, и жатва дала соответствующие плоды. Здесь-то имела свои корни система клубов и банд в политической жизни, а в религиозной — культ Изиды и тому подобное благочестивое надувательство. Народ постоянно жил под угрозой дороговизны и нередко в полном смысле слова голодал. Нигде жизнь не была менее обеспечена, чем в столице; убийство, с профессиональной ловкостью совершенное рукой бандита, было единственным, вполне свойственным столице, ремеслом. Подготовкой к убийству служило то, что жертву предварительно заманивали в Рим; никто не отваживался появляться в окрестностях столицы без вооруженной свиты. И внешний вид столицы соответствовал этому внутреннему разложению и казался живой сатирой на аристократический образ правления. Для регулирования течения Тибра не делалось ничего; хорошо и то, что единственный мост, которым все еще довольствовались, был выстроен из камня, по крайней мере до находившегося на Тибре острова. Для планировки семихолмного города было сделано так же мало, разве где выровнены были кучи мусора. Улицы, узкие и извилистые, шли то вверх, то вниз и содержались в жалком виде; тротуары были узки и плохо вымощены. Жилые дома строились из кирпича, очень небрежно и достигали ужасающей высоты; по большей части они сооружались спекулянтами-архитекторами на счет мелких владельцев, причем последние становились нищими, а первые страшно богатели. Подобно одиноким островам, среди этого моря жалких зданий возвышались роскошные дворцы богачей, которые настолько же отнимали простор у небольших домов, как владельцы их отнимали у мелкого люда его гражданские права в государстве; рядом с мраморными колоннами и греческими статуями этих дворцов печальное зрелище представляли разрушавшиеся храмы с изображениями богов, еще большей частью вырезанными из дерева. Об уличной, береговой, пожарной и строительной полиции почти и речи не было; если правительство занималось когда-либо происходившими ежегодно наводнениями, пожарами, обвалами домов, то лишь для того, чтобы потребовать от государственных богословов отчета или соображений по поводу настоящего смысла подобных знамений и чудес. Постараемся представить себе Лондон с невольническим населением Нового Орлеана, константинопольской полицией, тем отсутствием всякого промысла, которым отличается нынешний Рим, и политикой по образцу парижской в 1848 г., и мы получим приблизительное понятие о том республиканском величии, гибель которого оплакивают Цицерон и его товарищи в своих негодующих письмах.

Цезарь не жаловался, но старался помочь горю, насколько это было возможно. Рим оставался, конечно, чем был и прежде — мировым городом. Попытка снова придать ему специфически италийский характер не только оказалась бы невыполнимой, но и не соответствовала бы видам Цезаря. Подобно тому как Александр нашел для своего греко-восточного царства подходящую столицу в эллино-иудейско-египетской и, главное, космополитической Александрии, так и столица новой римско-эллинской мировой империи, находившаяся посредине между Востоком и Западом, должна была быть не италийской общиной, а лишенной всякой национальности столицей многих народов. Поэтому-то Цезарь и терпел, что рядом с отцом-Юпитером поклонялись только что обосновавшимся в Риме египетским богам, и даже дозволял иудеям свободное отправление в самой столице их странного чужеземного культа. Как ни отвратительно пестра была смесь паразитического, в особенности эллино-восточного, населения в Риме, Цезарь не препятствовал его распространению. Замечательно, что во время устраиваемых им столичных народных празднеств он допускал исполнение пьес не только на латинском и греческом, но и на других языках — вероятно, финикийском, иудейском, сирийском, испанском.

Но если Цезарь вполне сознательно примирился с основным характером столицы в том виде, в каком он ее застал, он, тем не менее, энергично содействовал улучшению господствовавших в Риме прискорбных и позорных порядков. К сожалению, уничтожить корень зла было всего труднее. Устранить рабство с неразлучными с ним бедствиями для всей страны Цезарь не мог; остается нерешенным, сделал ли бы он со временем хоть попытку ограничить количество рабов в столице, как он это сделал в другой области. Так же мало мог Цезарь создать в столице, точно волшебством, свободную промышленность; однако громадные сооружения, предпринятые им, устранили до известной степени царившую там голодовку и открыли пролетариату источник небольшого, но честного заработка. Зато Цезарь энергично заботился об уменьшении массы свободного пролетариата. Постоянный наплыв пролетариев, привлекаемых в Рим раздачей хлеба, если не совершенно прекратился 101 , то значительно уменьшился вследствие превращения этой раздачи во вспомоществование бедным, рассчитанное на строго определенное число лиц. Что же касается наличного пролетариата, то, с одной стороны, его ряды очищались судами, которым было предписано относиться к бродягам с беспощадной строгостью, с другой же — широкой заморской колонизацией; из числа 80 тыс. колонистов, которых Цезарь переправил за море в немногие годы своего правления, значительная часть была взята из низших слоев столичного населения; так, например, большинство коринфских колонистов составляли вольноотпущенники. Если в противоположность прежнему порядку, воспрещавшему вольноотпущенникам доступ к каким-либо городским почетным должностям, Цезарь открыл перед ними в своих колониях двери городского совета, то это делалось, без сомнения, для того, чтобы склонить к переселению тех из них, которые пользовались лучшей репутацией. Но это переселение было, по всей видимости, не только преходящим мероприятием. Убежденный, как и все другие рассудительные люди, что единственным действительным средством против бедствий пролетариата является правильно организованная система колонизации, и имея возможность осуществить ее благодаря характеру римского государства в почти неограниченном размере, Цезарь, вероятно, имел в виду проводить эту линию и впредь, открывая все возобновляющемуся злу постоянный исток. Затем были приняты меры для того, чтобы ограничить известным пределом опасные колебания цен важнейших предметов питания на столичных рынках. Устроенные по-новому и управляемые в либеральном духе государственные финансы давали средства для достижения этого, и два вновь назначенных должностных лица, «хлебные эдилы», приняли на себя специальный надзор за поставщиками и рынками столицы.