Читаем без скачивания Вся мировая философия за 90 минут (в одной книге) - Шопперт

Когда я гуляю по лесу, над ландшафтом моего ума, возможно, промелькнет тень от крыльев какой-то мысли, и я понимаю, как мало событий в нашей жизни. Что значат все эти войны и слухи о войнах, современные открытия и так называемые улучшения? Просто раздражение на коже. Но эта тень, которая так быстро исчезает и чью суть так трудно уловить, наводит на мысль о том, что есть важные события, промежутки между которыми — для нас настоящая историческая эпоха.

Я не более одинок, чем гагара, громко хохочущая на пруду, или сам Уолденский пруд… Я не более одинок, чем одиноко растущий коровяк или луговой одуванчик, или листок гороха, или щавеля, или слепень, или шмель. Я не более одинок, чем мельничный ручей или флюгер, или Полярная звезда, или южный ветер, или апрельский дождь, или январская капель, или первый паук в новом доме… Отчего бы мне чувствовать себя одиноким? Разве наша планета не находится на Млечном Пути?

Свое уединение Торо описывает как блаженное состояние освобождения от порочной цивилизации.

Бывало, что я не мог пожертвовать прелестью мгновения ради какой бы тони было работы — умственной или физической. Иногда я с восхода до полудня просиживал у своего залитого солнцем порога, среди сосен, орешника и сумаха, в блаженной задумчивости, в ничем не нарушаемом одиночестве и тишине, а птицы пели вокруг или бесшумно пролетали через мою хижину, пока солнце, заглянув в западное окно, или отдаленный стук колес на дороге не напоминали мне, сколько прошло времени. Не сомневаюсь, что моим согражданам это показалось бы полной праздностью, но, если бы меня судили цветы или птицы со своей точки зрения, меня не в чем было бы упрекнуть.

Город для Торо — грязный притон, в лучшем случае нелепое порождение современной цивилизации, деформирующий, «извращающий» подлинную человеческую сущность, естественную природу человека.

Куда бы ни отправился человек, люди гонятся за ним и стараются навязать ему свои гнусные порядки и принудить его вступить в их мрачное и нелепое сообщество. Правда, я мог бы сопротивляться с большим или меньшим успехом; мог бы свирепствовать, точно одержимый «амоком»; но я предпочел, чтоб свирепость проявил не я, а общество — ведь это оно доведено до крайности.

В наше время хозяин не допускает вас к своему очагу; он заказывает печнику особый очаг для вас, где-нибудь в проходе, и гостеприимство состоит в том, чтобы держать вас на расстоянии. Кухня облечена такой тайной, словно он намерен вас отравить,

В наш век печей мы скоро позабудем, что некогда пекли картофель в золе, как индейцы. Плита не только заняла место и наполнила дом запахами — она скрыла огонь, и я почувствовал, что потерял друга. В огне всегда можно увидеть чье-то лицо. Глядя в него по вечерам, земледелец очищает мысли от скверны, от пошлости, накопившейся задень.

В наших гостиных сам язык теряет свою силу и вырождается в бессмысленную болтовню — настолько далека наша жизнь от его основ и так холодны метафоры и тропы, которые успевают остыть, пока доставляются на подъемниках: иначе говоря, гост иная бесконечно далека от кухни и мастерской.

Идеализация отшельничества на лоне природы и критика всех форм человеческого общежития отражают индивидуализм Торо, но не являются его программным лозунгом. Чересчур доступному людскому обществу Торо предпочитает одиночество: общество утомляет и отвлекает его от серьезных дум. Он предпочитает оставаться один. Ни с кем так не приятно общаться, как с одиночеством.

Мы часто бываем более одинокими среди людей, чем в тишине своих комнат. Когда человек думает или работает, он всегда наедине с собой, где бы он ни был. Одиночество не измеряется милями, которые отделяют человека от его ближних. Истинно прилежный студент так же одинок в шумном улье Кембридж-колледжа, как дервиш в пустыне.

Умение оставаться одному наедине со своими мыслями является следствием достижения человеком определенного культурного и духовного уровня. В качестве примера Генри Торо описывает фермера, который целый день проработал в поле или в лесу один, но не почувствовал одиночества, потому что нашел чем занять себя, «а вернувшись вечером домой, он не может оставаться наедине со своими мыслями, и ему хочется побыть «на людях», вознаградив себя за дневное одиночество. Поэтому он удивляется ученому, который способен просидеть один в доме всю ночь и большую часть дня, не боясь скуки и хандры: он не понимает, что ученый, запершись в доме, обрабатывает в это время свое поле или валит деревья в своем лесу, как фермер в своем, а потом также ищет развлечений и общества, как и тот, хотя, может быть, и в более концентрированной форме.

Для людей, которые не умеют оставаться наедине с самими собой, Торо не находит ничего лучшего, кроме пожелания совета работать еще больше:

Бывают люди «трудолюбивые», по-видимому, любящие труд ради него самого, а может быть, потому, что он не дает им впасть в худший соблазн, — этим мне сейчас нечего сказать. Тем, кто не знает, куда девать больший досуг, чем они имеют сей час, я советую работать вдвое больше — пока они не выкупят себя на волю.

Жизнь Г. Д. Торо на берегу Уолденского пруда — образец сознательной жизни, неотъемлемой составляющей которой была философская рефлексия. Торо старательно избегает жизни в мире имитаций и, замыкаясь, казалось бы, на своем личном, индивидуальном бытие, «выходит из себя» на бытие универсальное, общечеловеческое. Рефлексивно суммируя содержание этих и других, не описанных нами эстафет (к примеру, эстафет природоведения и наблюдения), «волн жизни», Торо сумел сосредоточиться и выявить саму волну, событие — закон радостного и плодотворного усилия.

Мышление помогает нам «выйти из себя», но не в обычном смысле слова. Сознательным умственным усилием мы можем отстраниться от действий и их последствий, и тогда все хорошее и плохое пройдет мимо нас, как поток. В очень общем, но подлинном значении усилие — уже есть дело само по себе.

Уединившись, «нащупав» в себе себя, человек может читать, воспринимать звуки, окружающую природу, с каждым днем все глубже и глубже проникая в суть сокровенного знания. Но даже одно из самых, казалось бы, простых, занятий — чтение, далеко не так просто, как кажется:

Ученый может читать Гомера или Эсхила на греческом языке и не опасаться упрека в роскошной праздности, поскольку, читая, он как бы подражает их героям и посвящает их страницам утренние часы. Язык этих героических книг, пусть бы и изданных в переводе на наш, всегда будет