Читаем без скачивания «Юность». Избранное. X. 1955-1965 - Василий Аксенов

Инна Лиснянская

Норильск

Я бродила в норильском парке.Я не видела почвы скупее.Там деревьев тщедушные палкиНе дотягивались до скамеек.

Лишь скамейки там были зеленые,Наклонялись к деревьям влюбленные —Шла весна на прорывИ на риск…

Я бродила,ГляделаИ ойкала…А у парка,За парком,И около,И вокругВозвышался Норильск.

Желто-розовый,Стройно-каменный,По-мальчишески нежен и крут.Он казался московской окраиной,Перешедшей Полярный круг.

«Я как бы приближаюсь к омуту…»

Я как бы приближаюсь к омуту,Когда ступаю в эту комнату.О, сколько музыки утоплено

В ее всеядной болтовне!Здесь пианино —Как утопленникВ раздутой белой простыне.

А все же комната не кладбище.И раз,А то и два на днюЕе хозяйка смотрит в клавиши.Как в зубы доброму коню:

Он — конь недвижимый, —Он вывезет:Ушла на музыку деньга!

Еще гостям хозяйка вынесетДве репродукции Дега.

Померкнут танцовщицы в розовомИ побледнеют в голубом:Сейчас и оптом ихИ в розницуНачнут слюнявить за столомИскусства сытые поклонники…

Где тут начало?Где концы?Твои фарфоровые слоники —Лишь желторотые птенцы.

Владимир Луговой

«Как бы в своей особенной стране…»

Посвящается А. М.

Как бы в своей особенной странеЖивут глухонемые в тишине.

В том государстве, точно как и всюду.Земля и небо, солнце и луна.Но если кто случайно бьет посуду, —Беззвучно разбивается она.

Все, как обычно: реки и деревни,И города, и в городах метро.Но ни о чем не шепчутся деревья,Ветвями шевелящие мертво.

Бесшумны тротуары, как подстилки,Проносятся трамваи, как во сне,И с яркими наклейками пластинкиБессмысленно кружатся в тишине.

И камень в реку падает без всплеска.Но есть круги от всплеска на воде.Нет радио. Но есть футбол и пресса.Такие же, как всюду и везде.

Порою, суетой оглушены.Мы рвемся на просторы тишины.И в полночь, озираясь воровато.Выходим из подъезда своего,Чтоб донести от Бронной до АрбатаТеснящееся в сердце торжество.«Вот тишина, и нет ее полнее», —Так по дороге думается нам,Когда спешим по вымершей панели,Прислушиваясь к собственным шагам.

А иногда, собравшись,          как на полюс.Под руководством пристальным женыТоропимся на пригородный поезд —На поиски все той же тишины.Найдем ее… но тут земля задышит,И запоет трава, и в этот часПоймем, что тишиною лишь             затишьеУсловно называется у нас…

Михаил Львов

Героям Октября

Вы, бравшие Зимний, как            крепость.Решительным приступом,            в лоб,Вписавшие в пламенный эпос«Аврору», Кронштадт,          Перекоп.

Иные и ныне — с живыми.Иные — в глубинах времен.Иные оставили имя.Иные ушли без имен.

Но люди о вас не забыли:Вписали в сердца и в гранит.Вы миру Октябрь подарили,А мир вам бессмертье дарит.

Леонид Мартынов

Год рожденья моего

Тысяча девятьсот пятый.Год рожденья моего!Я не помню ни его набата.Ни знамен и ни икон его.И не помню, как экспроприаторВырывался из своей петли,И того, как юный авиаторОтрывался от сырой земли.

Где-то гибли, где-то шли ка приступ.Воздвигались новые леса.Где-то Ленин целился в махистов,В глубь вещей Пикассо ворвался,Циолковский вычислял ракету.Затрудняясь прокормить семью.И Эйнштейн, еще неведом свету,Выводил уж формулу свою.

Вот что над моею колыбельюКолебалось, искрилось, лилось.И каких бы стрел я ни был целью,Сколько б их мне в тело ни впилось.Сколько б трав ни выпил я целебных.На каком бы ни горел огне, —Все же сказок никаких волшебныхНянька не рассказывала мне.

Не могу похвастаться я этим.Но зато похвастаться могу.Что, взращенный молодым столетьем.Вырос я в незримом их кругу…

Проблема перевода

Я вспомнил их, и вот они пришли. Один в лохмотьях был, безбров и черен: схоластику отверг он, непокорен, за что и осужден был, опозорен и, говорят, не избежал петли.

То был Вийон.

Второй был пьян и вздорен, блаженненького под руки вели, а он взывал: «Пречистая, внемли, житейский путь мой каменист и торен, кабатчикам попал я в кабалу. Нордау Макса принял я хулу, да и его ли только одного!»

То был Верлен.

А спутник у него был Юн, насмешлив, ангелообразен, и всякое творил он волшебство, чтоб все кругом сияло и цвело: слезу, плевок и битое стекло преображал в звезду, в цветок, в алмаз он и в серебро.

То был Артюр Рембо.

И, может быть, толпились позади еще Другие, смутные для взгляда, пришедшие из рая либо ада. И не успел спросить я, что им надо, как слышу я в ответ:

— Переводи!

А я сказал:

— Но я в XX веке, живу, как вам известно, господа. Пекусь о современном человеке. Мне некогда. Вот вы пришли сюда, а вслед за вами римляне и греки, а может быть, этруски и ацтеки пожалуют, что Делать мне тогда! Да вообще и стоит ли труда! Вот ты, Вийон, коль за тебя я сяду и, например, хоть о Большой Марго переведу как следует балладу, произнесет редактор: «О-го-го! Ведь это же — сплошное неприличье!» Он кое-что смягчить предложит мне. Но не предам своей сатиры бич я редакционных ножниц тупизне! Я не замажу кистью штукатура готическую живопись твою!

А «Иностранная литература», я от тебя, Рембо, не утаю, дала недавно про тебя, Артюра, и переводчиков твоих статью — зачем обратно на земные тропы они свели твой образ неземной подробностью ненужной и дурной, что ты, корабль свой оснастив хмельной и космос рассмотрев без телескопа, вдруг, будто бы мальчишка озорной, задумал оросить гелиотропы, на свежий воздух выйдя из пивной.

И я не говорю уж о Верлене — как надо понимать его псалмы, как вывести несчастного из тьмы противоречий! Дверь его тюрьмы раскрыть! Простить ему все преступленья: его лирическое исступленье, его накал до белого каленья. Пускай берут иные поколенья ответственность такую, а не мы!

Нет, господа, коварных ваших строчек Да не переведет моя рука, понеже ввысь стремлюсь, за облака, вперед гляжу, в грядущие века. И вообще какой я переводчик! Пусть уж другие и еще разочек переведут, пригладив вас слегка!

Но если бы, презрев все устрашенья, не сглаживая острые углы, я перевел вас — все-таки мишенью, я стал бы Для критической стрелы; и не какой-то куро-петушиной, но оперенной дьявольски умно: доказано бы было все равно, что только грежу точности вершиной, но не кибернетической машиной, а мною это переведено; что в текст чужой свои вложил я ноты, к чужим свой прибавил я грехи и в результате вдумчивой работы я все ж модернизировал стихи. И это верно, братья иностранцы; хоть и внимаю вашим голосам, но изгибаться, точно дама в танце, как в данс-макабре или контрдансе, передавать тончайшие нюансы средневековья или Ренессанса — в том преуспеть я не имею шанса, я не могу, я существую сам!

Я не могу дословно и буквально, как попугай вам вторить какаду! Пусть созданное вами гениально, по-своему я все переведу, и на меня жестокую облаву затеет ополченье толмачей: мол, тать в ночи, он исказил лукаво значение классических вещей.

Тут слышу я: