Читаем без скачивания Шлиссельбургские псалмы. Семь веков русской крепости - Николай Коняев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как бы то ни было, но положение Панкратова становилось все более шатким.
«Ученики» требовали удаления своего «педагога».
«Совершился разгон Учредительного собрания, между тем как я оставался в Тобольске, ожидая из Питера делегации, которая была отправлена в Учредительное собрание с моим заявлением. Делегация возвратилась, но с инструкцией местному Совету о ликвидации всех учреждений и организаций Временного правительства. Говорили, что с делегатами Совет Народных Комиссаров собирался отправить мне заместителя, но, не желая вмешиваться в дела Омского Совета, он предоставил решить этот вопрос Омскому областному, приказав переменить весь командный состав и комитет нашего отряда посредством перевыборов.
Семья Николая, очевидно, знала обо всем этом. На смену выбывших старых солдат в отряд были присланы новые, прибывшие из Петрограда. Раздоры в отряде приняли невероятный характер. Мои противники старались выставить причиной всего этого меня, как комиссара, который не устанавливает никаких отношений с центром.
Мои сторонники, солдаты отряда, приходили меня уговаривать, уверяя, что если я соглашусь уступить, то отряд успокоится.
О своем намерении уйти я сообщил прежде всего своему помощнику Вл. А. Никольскому, этому смелому и бескорыстному другу. Затем полковнику Ев. Ст. Кобылинскому. И 24 января 1918 года подал следующее заявление комитету отряда особого назначения:
«В комитет Отряда особого назначения комиссара В. С. Панкратова. Заявление.
Ввиду того, что за последнее время в Отряде особого назначения наблюдается между ротами трение, вызываемое моим отсутствием в Отряде, как комиссара, назначенного еще в августе 1917 года Временным правительством, и не желая углублять этого трения, я — в интересах дела общегосударственной важности — слагаю с себя полномочия и прошу выдать мне письменное подтверждение основательности моей мотивировки.
Хотелось бы верить, что с моим уходом дальнейшее обострение между ротами Отряда прекратится и Отряд выполнит свой долг перед родиной. В. Панкратов. Январь 24 дня 1918 г. Тобольск».
Г. Е. Зиновьев
В ответ на это заявление мне было выдано следующее удостоверение:
«Удостоверение. Дано сие от отрядного комитета Отряда особого назначения комиссару по охране бывшего царя и его семьи Василию Семеновичу Панкратову в том, что он сложил свои полномочия ввиду того, что его пребывание в отряде вызывает среди солдат трения, и в том, что мотивы сложения полномочий комитетом признаны правильными»».
Государь тоже отметил в дневнике это событие.
«26 января. Окончил чтение сочинений Лескова 12 томов… Решением отрядного комитета Панкратов и его помощник Никольский отстранены от занимаемых должностей, с выездом из корниловского дома!»
Отъездом Панкратова из Тобольска и завершается тобольская страница Шлиссельбурга.
Василий Семенович из Тобольска уехал в Читу и вскоре после расстрела государя принял участие в работе Государственного совещания в Уфе.
Затем Панкратов поддержал колчаковский переворот и за это в ноябре 1919 года был исключен из партии социалистов-революционеров. Потом он участвовал в работе Государственного экономического совещания в Омске, а после разгрома Колчака вернулся в Петроград, где безраздельно властвовал тогда Григорий Евсеевич Зиновьев, которого вместе с Лениным Панкратов изобличил в шпионаже в пользу Германии в июле 1917 года.
Однако злопамятный Овсей-Герш Аронов Апфельбаум (Зиновьев) то ли не заметил возвращения своего обличителя, то ли не захотел мстить[177], но Василий Семенович спокойно жил в его городе и, когда умер 5 марта 1925 года, был с почетом похоронен на Волковском кладбище на площадке Народовольцев.
Ну а в Тобольске после отъезда В. С. Панкратова начались совсем уже странные дела.
В начале марта 1918 года прибыл сюда из Омска комиссар Запсибсовета В. Д. Дуцман, а вслед за ним появился отряд омских красногвардейцев во главе с А. Ф. Демьяновым. Всю весну они спорили, кто заберет себе царскую семью…
«Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится Имя Твое в России! Да будет воля Твоя в России ! Ты насади в ней веру истинную, животворную! Да будет она царствующей и господствующей в России…»
Эта молитва святого праведного Иоанна Кронштадтского свободно проникала в мартовские дни 1918 года в сердце последнего русского государя и продолжалась уже самой его мученической жизнью…
Дневниковые записи его неопровержимо свидетельствуют об этом.
«2 (15) марта 1918 года. Вспоминаются эти дни в прошлом году в Пскове и в поезде!
Сколько еще времени будет наша несчастная родина терзаема и раздираема внешними и внутренними врагами? Кажется иногда, что дольше терпеть нет сил, даже не знаешь, на что надеяться, чего желать?
А все-таки никто как Бог!
Да будет воля Его святая!..»
22 апреля приехал в Тобольск комиссар Константин Алексеевич Мячин, назвавшийся Василием Васильевичем Яковлевым.
Следователь Н. А. Соколов считал, что Яковлев повез государя в Ригу, но довез его Мячин-Яковлев почему-то только до Екатеринбурга…
Через десять лет по заказу наркома НКВД Александра Георгиевича Белобородова Владимир Николаевич Пчелин нарисует для Уральского музея революции восьмиметровый холст «Передача семьи Романовых Уралсовету».
Если добавить в названии слово «палачам», то оно не только уточнит смысл произведения, но и углубит трагедийное содержание картины, начинающей последнюю, екатеринбургскую главу жизни царской семьи…
Глава пятая
Шлиссельбургские следы
Глаз угрюмых белки побурели от желчи —
Иудей ли трехногий иль зверь без ноги,
Враг всему, он печатал шаги свои волчьи,
Будто мертвых давили его сапоги…
Шарль Бодлер[178]Один из организаторов Севастопольского восстания 1905 года Иван Петрович Вороницын считал шлиссельбургский пожар символическим маяком «на грани уходящего в мрак забвения старого мира и на развалинах его рождающегося светлого дня».
Первым шлиссельбургским старожилом, побывавшим в сожженной Шлиссельбургской крепости, был, кажется, неутомимый Николай Александрович Морозов.
В 1917 году в библиотеке «Солнца свободы» одновременно со сборником речей Александра Федоровича Керенского вышла его брошюрка «Полет в Шлиссельбург». Впечатления народовольца о полете над местами заключения.
«Почти всякий раз, когда я вспоминаю о своих уединенных прогулках в крошечном загончике между стеной моей шлиссельбургской темницы и высоким бастионом в летнее время, мне рисуется одна и та же картина. Вот сверху клочок голубого неба, единственный предмет бесконечного внешнего мира, которые еще не оставил меня на всю мою жизнь.
Вверху над ним пролетают облака, а под облаками реют бесчисленные горные стрижи и ласточки.
«Какая дивная картина представляется им там в высоте! — думалось мне тогда. — Они видят и поля, и леса, перед ними бесконечный простор шумящего за бастионом озера».
И я представлял себе, что мчусь вместе с ними в высоте, и мне страстно хотелось посмотреть, каким представляется оттуда мой тихий, глухой уголок.
И вот вчера все эти грезы сбылись наяву Мы вылетели на гидроплане — Грузинов, я и еще один авиатор»[179]…
1В своей брошюре Морозов подробно описал картины, открывающиеся из кабины гидроплана, но особенно подробно — места своего заключения: «напоминающую средневековый замок» каменную башню здания Казанской части, где начиналась его тюремная дорога, Петропавловскую крепость и, конечно, Шлиссельбург…
«Даль все более и более застилалась туманной мглой; спустившееся на нее солнце стало совсем красным и потеряло резкую определенность своих контуров. Но внизу под нами все было ярко очерчено. Светлой извилистой полосой тянулась Нева к юго-востоку. Направо показалась впадающая в нее речка, и я припомнил, что ее зовут, кажется, Тосна. Из мглы, вдали налево, куда поворачивала теперь Нева, стала вырисовываться широкая водная поверхность Ладожского озера, а на ее ближайшей к нам части вырисовывалось маленькое черное пятно.
Это была Шлиссельбургская крепость…
Пятно вдали становилось все ярче-ярче, вырисовывались подробности. Грузинов начал снижать нашу крылатую лодочку с ее полутораверстовой высоты и показал мне пальцем на циферблате часов, что по истечении десяти минут мы будем там.
Мы пролетели над несколькими баржами, стоящими на Неве, перелетели через самую крепость, очутились за нею над Ладожским озером и, повернув назад, стали кругами, сильно накренив внутреннее крыло, спускаться вниз.
