Читаем без скачивания Шлиссельбургские псалмы. Семь веков русской крепости - Николай Коняев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«26 сентября. Окончил роман Лескова «Некуда».
30 сентября. День простоял солнечный, хороший. Утром гуляли час, а днем два с половиною часа; играл в городки и пилил. Начал читать пятый том Лескова — длинные рассказы. В девять часов у нас была отслужена всенощная».
«На воле мне много приходилось слышать о том, что семья Николая II очень религиозна… — пишет В. С. Панкратов. — Но религиозность слишком различно понимается людьми, и в данном случае судить об этом более чем трудно. Эта духовно-нравственная потребность царственных пленников сначала удовлетворялась тем, что богослужение совершалось в зале губернаторского дома, то есть в том же доме, где жила семья бывшего царя. И в ближайшую субботу мне первый раз пришлось присутствовать на всенощной.
Всю работу по обстановке и приготовлению зала к богослужению брала на себя Александра Федоровна. В зале она устанавливала икону Спасителя, покрывала аналой, украшала их своим шитьем и пр. В восемь часов вечера приходил священник Благовещенской церкви и четыре монашенки из Ивановского монастыря. В зал собиралась свита, располагаясь по рангам в определенном порядке, сбоку выстраивались служащие, тоже по рангам. Когда бывший царь с семьей выходил из боковой двери, то и они располагались всегда в одном и том же порядке: справа Николай II, рядом Александра Федоровна, затем Алексей и далее княжны. Все присутствующие встречали их поясным поклоном. Священник и монашенки тоже. Вокруг аналоя зажигались свечи. Начиналось богослужение. Вся семья набожно крестилась, свита и служащие следовали движениям своих бывших повелителей. Помню, на меня вся эта обстановка произвела сильное первое впечатление. Священник в ризе, черные монашки, мерцающие свечи, жидкий хор монашенок, видимая религиозность молящихся, образ Спасителя. Вереница мыслей сменялась одна другою…
Дочери Николая II
«О чем молится, о чем просит эта бывшая царственная семья? Что она чувствует?» — спрашивал я себя.
Монашки запели: «Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение…»
Вся семья Николая II становится на колени и усердно крестится, за нею падают на колени и все остальные. В то время мне казалось, что вся семья бывшего царя искренно отдается религиозному чувству и настроению»[172].
6В книге Н. А. Соколова приведено свидетельство полковника Кобылинского, что «Панкратов сам лично не был способен причинить сознательно зло кому-либо из царской семьи, но тем не менее выходило, что эти люди ей его причиняли. Это они делали как партийные люди. Совершенно не зная жизни, они, самые подлинные эсеры, хотели, чтобы все были эсерами, и начали приводить в свою веру солдат»…
В этом свидетельстве очень важны слова о партийности.
Хотя Василий Семенович Панкратов и не лишен был определенных организаторских способностей, хотя присутствовали в нем и доброта, и юмор, но все это ограничивалось и перекрывалось тем, что называется партийными принципами.
То ли из любопытства, то ли из тщеславия, Панкратов постоянно искал неформальных контактов с царской семьей, но и при этом даже в задушевных разговорах никогда не отступал он от своих партийных принципов и заученных схем.
— Вы много путешествовали? — спросил однажды у Панкратова Николай II.
Панкратов ответил, что «искрестил» почти половину Сибири и Забайкалья.
— Вы охотник? Ходили на зверей?
«Было ли у меня хорошее «повествовательное» настроение в это время, но дочери Николая с большим вниманием слушали мой рассказ, а через несколько дней Николай даже спросил через князя Долгорукова, нет ли у меня напечатанных описаний моих путешествий…
Сибирь — моя вторая родина. После четырнадцати лет одиночного заключения в Шлиссельбургской крепости и после целого года путешествия по сибирским тюрьмам и этапам под суровым конвоем я очутился на свободе в Вилюйске в конце февраля. Несмотря на суровые морозы, в это время солнце дольше держится на горизонте, а краски его до того разнообразны, нежны и прихотливы, что я целыми часами любовался чудным небесным сводом, и должен сознаться, что в первый раз так глубоко полюбил северную природу, и почувствовал к ней близость, и начал изучать ее и учиться на ней.
Понятно, что при встречах с семьей Николая темою нашего разговора часто была Сибирь и ее природа. Как мало знали они ее! Как мало интересовались они ею прежде! Их представления о Сибири мало чем отличались от представлений о ней итальянских красавиц, которые думают, что в сибирских городах по улицам бегают волки, медведи, что в Сибири вечный снег и морозы».
Рассказывая — а рассказывать истории он был мастер! — и немного рисуясь перед великими княжнами, Панкратов не упускал при этом — это с народнических времен осталось в нем! — возможности научить царскую семью на «живом примере» стойко переносить несчастья.
И царевич Алексей, и княжны, и сама императорская чета с интересом слушали рассказы комиссара, например, о табаководстве в Шлиссельбургской крепости…
«Табаководство стало процветать. Удалось выписать различных семян. Несмотря на неподходящий климат, на частые дожди и т. п. табачные кусты поднялись так высоко, что из-за них голубые едва могли видеть гуляющих. Грядки покрылись словно молодым лесом с громадными листьями. Сажали табак и те, которые не курили. Вид могучего растения соблазнял всех и как-то радовал глаза. Во время цветения на вершинах появились большие розовые цветы, в виде колокольчиков.
Наступил сбор листьев и приготовление табаку по настоящему, т. е. стали его томить, сложив в громадные папуши и обернув халатами. Затем сушка. Обе операции производились, конечно, в камерах. Воздух становился невыносимым, потому что томящийся табак, издает чрезвычайно неприятный запах. Некоторые так разукрасили свои камеры листьями, развесив их по ниткам вдоль стен и потолка, что ходить надо было, согнувшись»[173].
И конечно, развеселил всех рассказ о издании народовольцами в Шлиссельбургской крепости журнала «Винегрет»…
«Журнал повлиял на всех как зараза. К следующему номеру почти весь наш мир обратился в писателей».
Появился «Рассвет». Образовались литературные лагеря.
«У каждого журнала был свой «патриотизм»: в «Рассвете» собрались русские патриоты, а в «Винегрете» — польские.
Началась ожесточенная полемика. «Винегрет» доказывал, что промышленность Польши несравненно выше русской. «Рассвет» утверждал противное… Рассветский «патриот» в конце-концов, шагнул уже слишком далеко: он стал утверждать, что России необходимо завоевать все проливы, Индию, Персию, захватить Константинополь и стать во главе всех славянский народов…
Мы все шутили над патриотизмом нашего публициста Стародворского. Один старичок — воплощенное добродушие — Ашенбреннер, нередко острил над своим другом.
— А что Николай Петрович, — ведь ты еще не все забрал. Неужели немцев не поколотишь? Сначала их надо вздуть. Иначе они ничего тебе не дадут.
Тот флегматично улыбался, но не сердился.
Совсем иной, боевой характер приняла полемика в других отделах…
Наконец, цензура нахмурила брови и наставила несколько заплат в отделе критики, который вел Г. Лопатин под псевдонимом Кирика. Автор чрезвычайно возмутился. Произошли горячие объяснения с редакторами.
— Что это такое? Мне, старому человеку, надевать намордник! Неужели я не знаком с литературными приемами? — горячился Кирик.
— Но куда поведет такая полемика? — возражали ему.
— Не в том дело. Зачем заклеивать без моего ведома. Надо было мне сказать, а не брать под опеку. Вы знали мою статью, читали ее, — совершенно основательно доказывал Кирик»[174]…
И только Александра Федоровна, видимо, так и не сумела вникнуть в юмор повествования Василия Семеновича. Однажды она прервала его вопросом:
— Мне все же не понятно, господин комиссар, почему вы так ненавидели наших жандармов?
Но Панкратова не останавливали подобные накладки, и он продолжал свою просветительскую деятельность, продолжать проводить в жизни свои «принципы».
Эти принципы и разрушали все хорошее, что хотел сделать Панкратов…
«В одну из ближайших суббот Николаю Александровичу было сообщено, что завтра обедня будет совершена в церкви, что необходимо к восьми часам утра быть готовыми. Пленники настолько были довольны этой новостью, что поднялись очень рано и были готовы даже к семи часам. Когда я пришел в семь с половиной часов утра, они уже ожидали. Минут через двадцать дежурный офицер сообщил мне, что все приготовлено…
Вся семья вышла в сопровождении свиты и служащих, и мы двинулись в церковь. Александра Федоровна уселась в кресло, которое сзади подталкивал ее камердинер. Николай II, дети, идя по саду, озирались во все стороны и разговаривали по-французски о погоде, о саде, как будто они никогда его не видали. На самом же деле этот сад находился как раз против их балкона, откуда они могли его наблюдать каждый день. Но одно дело видеть предмет издали и как бы из-за решетки, а другое — почти на свободе. Всякое дерево, всякая веточка, кустик, скамеечка приобретают свою прелесть, создают особое настроение. Помню, когда меня перевозили из Петропавловской крепости в Шлиссельбургскую усыпальницу, закованного в цепи по рукам и по ногам, с полубритой головой, окруженного гайдуками-жандармами, увидав лес, я чуть-чуть не потерял сознание от радости, что я вижу деревья по бокам дороги, вижу ясное голубое небо, вижу утренние погашающие звезды. Оно и понятно: после мрачного, глухого каземата в глухом Трубецком бастионе, откуда виден был через матовое стекло и решетку только маленький клочок неба, вдруг вижу целый свод его, деревья, кустики, едва выступающие из-под снежного покрова. Порою мне казалось, что деревья уныло провожают меня в новый каземат, прощаются со мной, что ветки кустов высунулись из-под снега из любопытства посмотреть на юного узника. Не было ли аналогичного самочувствия и у царственных пленников, когда проходили по саду? Правда, положение их ничуть не походило на то положение, в каком был я, но тем не менее по выражениям лиц, по движениям можно было предполагать, что они переживали какое-то особенное состояние. Анастасия даже упала, идя по саду и озираясь по сторонам. Ее сестры рассмеялись, даже самому Николаю доставила удовольствие эта неловкость дочери. Одна только Александра Федоровна сохраняла неподвижность лица. Она величественно сидела в кресле и молчала. При выходе из сада и она встала с кресла. Оставалось перейти улицу, чтобы попасть в церковь, здесь стояла двойная цепь солдат, а за этими цепями — любопытные тоболяки и тоболячки.
