Читаем без скачивания Шлиссельбургские псалмы. Семь веков русской крепости - Николай Коняев

Государь внимательно разглядывал выбежавшие на берег Туры избы.

Говорят, что император перед самым объявлением войны посылал Григорию Распутину в Тюмень телеграмму, спрашивая его совета.

Почти сразу же пришел ответ: «Крепись, войны не объявляй. Плохо будет тебе и Алеше»[169].

Что думал, что чувствовал Николай II, вспоминая об этом предостережении и вглядываясь в проплывающий мимо «Руси» дом старца?

— Здесь, в этой реке, он ловил рыбу, — все повторяла Александра Федоровна. — Вы помните, он присылал нам свежую рыбу в Царское Село?

Ночью государь спал плохо, проснулся, когда уже вышли в Тобол.

«Река шире, и берега выше. Утро было свежее, а днем стало совсем тепло, когда солнце показалось. Забыл упомянуть, что вчера перед обедом проходили мимо села Покровского, — родина Григория»…

Эта оговорка не о забывчивости Николая II свидетельствует, а о том, что мысль о предопределенности «встречи» со старцем Григорием на последнем пути, была додумана и осознана государем.

Но, как и заведено в его «Дневнике», об этом, сокровенном — ни слова…

«Целый день ходили и сидели на палубе», — завершает ссыльный пассажир «Руси» запись за 6 августа 1917 года.

Как отметил Н. А. Соколов, в Тобольске «жизнь сразу вошла в спокойное, ровное русло»[170]. В 8 часов 45 минут подавался утренний чай. Государь пил его в своем кабинете с дочерью Ольгой. После чая занимался у себя, затем обыкновенно пилил дрова во дворе.

Та осень в Тобольске удалась на славу…

«16 августа. Отличный теплый день. Теперь каждое утро я пью чай со всеми детьми. Провели час времени в так называемом садике и большую часть дня на балконе, который весь день согревается солнцем. До чая провозились в садике, два часа на качелях и с костром».

И 17 августа ночь была лунная, а утро — серое и холодное, и только около часа вышло солнце, и снова настал отличный день. И в воскресенье вечер был теплый и лунный, а 23 августа, хотя и прошел теплый ливень, но день простоял превосходный…

Все это из «Дневника».

Прекрасен Божий мир! Николай II принимал эти осенние радости, как Божие утешение, но приходящие из Петрограда новости жаркой волною стыда и позора смывали покой тобольской осени.

24 августа приехал врач Владимир Николаевич Деревенко и привез вести, что Рига оставлена, и русская армия отступила далеко на северо-восток.

«Теплая погода с сильным восточным ветром… — привычно записывает Николай II 25 августа, но тут уже срывается: — Прогулки в садике делаются невероятно скучными; здесь чувство сидения взаперти гораздо сильнее, нежели было в Царском Селе»…

1 сентября в Тобольске появилось новое начальство.

«Прибыл новый комиссар от Временного Правительства Панкратов и поселился в свитском доме с помощником своим, каким-то растрепанным прапорщиком, — записал в этот день Николай II. — На вид — рабочий или бедный учитель. Он будет цензором нашей переписки. День стоял холодный и дождливый».

«Бедный учитель», который будет осуществлять контроль за перепиской царской семьи… Николай II никак не оценивает этот факт, но уже в самой констатации его — боль и горечь очередного унижения.

Конечно же, царь знал о том, что Василий Семенович Панкратов сидел в Шлиссельбургской крепости и, хотя он вышел по амнистии по случаю коронации Николая II, Шлиссельбург не мог не сказаться на будущих отношениях.

Разумеется, Николай II и не ждал от Керенского и его правительства какого-то снисхождения к себе, но была еще и семья, и она уж точно перед такими, как Панкратов, не виновата была ни в чем…

Скоро Василий Семенович самолично явился к государю.

После знакомства и обмена ничего не значащими вопросами — Панкратову запомнилось, что бывший царь все время улыбался! — объявил:

— Я желал бы познакомиться с вашей семьей!

Реплика эта не придумана, она взята из воспоминаний «С царем в Тобольске» В. С. Панкратова, и хотелось бы вдуматься, какое впечатление она произвела на государя.

Повторю, что юридическое положение государя и его семьи было очень и очень неопределенным. Если 7 марта 1917 года арест Николая II и Александры Федоровны увязывался с началом работы Следственной комиссии, то уже в июне, когда Следственная комиссия завершила работу, не найдя никаких поводов для обвинения императора и его супруги, содержание царской семьи под стражей объяснялось как мера по обеспечению их безопасности.

При всей натянутости этого объяснения форма соблюдалась. Семья находилась в строгой изоляции, но при этом пользовалась определенным иммунитетом, как будто она была свободной. Вторжение в нее насильственным путем исключалось.

Панкратов, объявляя в приказном тоне, что он желал бы познакомиться с семьей, привносит в нечеткую обстановку неузаконенного домашнего ареста холодок распорядка Шлиссельбургской тюрьмы.

Дальше вернемся в воспоминания самого В. С. Панкратова.

«— Пожалуйста… Извините, я сейчас… — ответил бывший царь, выходя из кабинета, оставив меня одного на несколько минут. Потом вернулся и сказал:

— Пожалуйста, господин комиссар.

Вхожу в большой зал и с ужасом вижу такую картину: вся семья выстроилась в стройную шеренгу, руки по швам. Ближе всего к входу Александра Федоровна, рядом с ней Алексей, затем княжны.

Что это? Демонстрация? — мелькнуло у меня в голове. Но тотчас же прогнал эту мысль и стал здороваться».

Интересно тут, что Василий Семенович отгоняет от себя мелькнувшую в голове мысль. Он не пытался даже осознать, что это действительно был протест против его бестактного требования!

Как вспоминал начальник охраны полковник Е. С. Кобылинский, Панкратов в тот же день вручил ему бумагу за подписью Керенского, в коей говорилось, что он, Кобылинский, поступает в полное подчинение Панкратова и должен исполнять то, что он будет приказывать.

Начало комиссарства Василия Семеновича было ознаменовано тем, что 4 сентября залило ватерклозеты.

«Великолепный летний день. Много были на воздухе. Последние дни принесли большую неприятность в смысле отсутствия канализации. Нижний WC заливался мерзостями из верхних WC, поэтому пришлось прекратить посещение сих мест и воздерживаться от ванн; все от того, что выгребные ямы малы и, что никто не желал их чистить. Заставил Е. С. Боткина привлечь на это внимание комиссара Панкратова, который пришел в некий ужас от здешних порядков».

Что-то сходное с засорившимися ватерклозетами происходило тогда и в Петрограде, где Александру Федоровичу Керенскому пришлось объявить мятежом предпринятую по его приказу попытку генерала Корнилова навести порядок. Нечто подобное началось после приезда Панкратова и в самом Тобольске.

Принято считать, что Панкратов был мягким и добрым человеком.

Об этом свидетельствовали почти все выжившие обитатели Губернаторского дома в Тобольске, подчеркивая, что особенно хорошо добродушие Панкратова выглядело радом с мелочной придирчивостью «похожего на растрепанного прапорщика» Александра Владимировича Никольского, который с первого дня — «Нас, бывало, заставляли сниматься и в профиль и в лицо» — старался ужесточить режим. Грубый, совершенно невоспитанный, Никольский отличался еще и редкостным упрямством.

Может быть, Панкратов действительно «был человек по душе хороший».

Не его же вина, что он был дурно воспитан, и его бестактность причиняла царской семье столько неприятностей. При этом сам Панкратов совершенно искренне считал, что культуры и образованности как раз царской семье и не хватает.

«Не знаю, какое впечатление произвел я, но что касается меня, то первое впечатление, которое я вынес, было таково, что живи эта семья в другой обстановке, а не в дворцовой с бесконечными церемониями и этикетами, притупляющими разум и сковывающими все здоровое и свободное, из них могли бы выйти люди совсем иные, кроме, конечно, Александры Федоровны. Последняя произвела на меня впечатление совершенно особое. В ней сразу почувствовал я что-то чуждое русской женщине»[171].

«Бывший царь действительно знал русскую военную историю, но знание его вообще истории народа было очень слабо: он или забыл, или вообще плохо разбирался в периодах русской истории и их значении, все его рассуждения в этом отношении сводились к истории войн»…

«Замкнутость Александры Федоровны и склонность к уединению бросались в глаза… Она сохранила в себе все качества германки — и германки с манией величия и превосходства».

Конечно, можно только пожать плечами, удивляясь, до каких немыслимых пределов разросся в Василии Семеновиче апломб, но бывший народоволец был еще и по-шлиссельбургски энергичен.