Читаем без скачивания Андрей Боголюбский - Алексей Карпов

Возвращаясь к исследованиям антропологов, скажем о том, что они выявили в летописном рассказе лишь одну явную и существенную неточность. Летописи определённо говорят о том, что Кучков зять Пётр «отъял» у князя «десную», то есть правую, руку. Между тем все раны обнаружены на левой руке, которая была почти полностью перерублена убийцами. О том, что у князя была отрублена левая, а не правая, рука, кажется, знали и книжники более позднего времени. На уже упомянутой миниатюре Радзивиловской летописи женщина — предполагаемая жена князя — держит именно левую отрубленную руку своего супруга. Чем объясняется ошибка летописца XII века, мы, увы, не знаем. Может быть, упоминание «десной» руки должно было усилить впечатление от совершённого преступления? Ибо «десная» сторона и всё, что с ней связано, по определению воспринимались тогда как нечто более важное, нежели «шуе», левое. Тем более это относилось к правой руке — «деснице». Ведь именно ею человек возлагает на себя знак креста, ею священник благословляет подходящего за благословением, а правитель указывает подданным, что и как им надлежит совершить. Впрочем, ошибка летописца заслуживает того, чтобы быть оставленной в числе загадок, до сих пор не получивших удовлетворительного решения[196].

…Убив князя, заговорщики расправились заодно и с его слугой Прокопием — дабы не оставлять ненужного свидетеля. После чего разграбили княжеский дворец. Всё было кончено ещё затемно: «…и оттуда идоша на сени и выимаша золото и каменье дорогое, и жемчюг, и всяко узорочье, и до всего любимаго имения, и вьскладаше на милостьные коне (то есть на коней, принадлежавших «милостинникам», личным слугам князя. — А. К.), послаша до света прочь».

Но это только начало того кошмара, который, как мы знаем, сопровождал убийство князя. Что же случилось дальше? Почему тело князя оказалось предано поруганию, выброшено — в буквальном смысле на съедение собакам?

Об этом сообщает единственный источник — Ипатьевская летопись. В краткой версии повести об убиении князя подробности, связанные с надругательством горожан над его телом, отсутствуют. Здесь сказано кратко: тело князя «налезоша», то есть отыскали, «под сеньми лежаща», и «вземше и на ковре клирошане боголюбьскыи, внесоша и в божницю, певше над ним, вложиша и в гроб камен». В некотором роде это уже развязка драмы. Можно думать, что суздальский книжник, сокращая имевшийся в его распоряжении текст, опустил излишние, с его точки зрения, подробности, не желая предавать их огласке. Менее вероятно другое предлагавшееся историками объяснение: рассказ о творящихся беззакониях появился в распространённой, южнорусской версии летописной повести позднее — со слов очевидца и активного участника происходивших событий, уже известного нам Кузьмища Киянина, вернувшегося из Владимира на юг — в Киев или Чернигов. (Между прочим, этого человека считают одним из вероятных авторов всей летописной повести об убиении князя{361}.)

Выволоченное из замка, тело Андрея было брошено где-то в «огороде». Это не «огород» в нашем смысле слова, но некое огороженное место вне жилых покоев. Одежды с князя были сорваны. Так тело пролежало по меньшей мере ночь, а возможно, и дольше.

Давняя монастырская традиция указывает и это место — напротив юго-восточного угла Рождественской церкви. Здесь в XIX веке над монастырской оградой была выстроена небольшая церковная главка, увенчанная крестом, а внизу ограды, при самом её основании, поставлен древний четырёхугольный камень с вырезанным на нём ликом (или ликами){362} — так называемая «четырёхликая капитель», находящаяся ныне в Боголюбовской экспозиции Владимиро-Суздальского музея-заповедника. В начале XX века над этим камнем в ограде была сооружена каменная часовня, затем разрушенная, а ныне восстановленная.

Именно Кузьма озаботился тем, чтобы хоть как-то прикрыть наготу убитого. Но ему не сразу удалось найти князя. Когда он прибежал «на место», то есть к княжескому дворцу, тела там не было. Кузьма стал расспрашивать всех:

— Где есть убит господин?

Ему отвечали с угрозой — то ли убийцы, то ли горожане, грабившие княжеский двор:

— Лежит, выволочен в огород. Но не смей трогать его. Так решили все: «Хотим выверечь его псам! Если же кто придёт за ним — тот есть наш враг, и того убьём!»

Тогда-то, найдя князя, Кузьмище и начал плакать над его телом, тогда и произнёс те слова, которые мы приводили выше («Господине мой! Како еси не очютил скверных и нечестивых пагубоубийственыих ворожьбит своих…» и т. д.). И тогда же случилась его встреча с Анбалом, о которой у нас тоже шла речь в этой главе.

— Анбале, враже! — обратился к нему Кузьма. — Сбрось ковёр ли, или что, чтобы постлать или чем прикрыть господина нашего!

— Иди прочь! — отвечал ему поначалу «ясин», повторяя почти дословно то, что Кузьма уже слышал: — Мы хотим выверечь его псам.

И всё же, как мы уже знаем, Анбал сбросил ковёр и плащ. (Сбросил — то ли потому, что в этот момент находился где-то наверху, скажем, на сенях, а Кузьмище — под ними, на земле; то ли потому, что ехал с княжеского двора на телеге.) Кузьма завернул в ковёр тело князя и понёс его в церковь. Даже если судить по имени этого человека, вероятно, княжеского слуги, он был мужчина крупный и физически очень сильный — не Кузьма, а Кузьмище! Может быть, поэтому с ним предпочитали не связываться. Но возле церкви Кузьму ждала неудача. Церковные двери оказались заперты, а когда Кузьма попросил открыть их, ему отказали:

— Брось его тут, в притворе. Что тебе за печаль!

Ибо были все уже пьяными, разъясняет автор летописи. И тогда Кузьма вновь обратился в мыслях к убитому князю:

«Уже, господине, и паробки твои не знают тебя! А некогда ведь, когда приходил гость из Царяграда, и от иных стран, [и] из Русской земли, даже и латинин, и до всего христианства, и до всей погани, говорил [ты]: “Введите его в церковь и на палаты: да увидят истинное христианство и крестятся и болгаре, и жидове (иудеи. — А. К.), и вся погань (язычники. — А. К.), видя славу Божию и украшение церковное!” И те больше плачут по тебе, а эти и в церковь не велят положить!»

То есть иноверцы и те из инородцев, кто лишь недавно принял крещение, оплакивали князя, в отличие от его прирождённых подданных, православных людей, радовавшихся его смерти!

Так пролежал князь в церковном притворе, завёрнутый в ковёр и прикрытый плащом, два дня и две ночи, пишет автор повести. Пролежал безо всякого церковного отпевания и без погребения — словно преступник, отверженный церковью и людьми за какое-то страшное преступление[197]. Лишь на третий день явился Арсений, игумен монастыря или церкви Святых Косьмы и Дамиана (между прочим, ни церковь, ни монастырь с таким названием более в источниках не упоминаются): он-то и совершил службу над телом убитого. Но даже ему сделать это было непросто, ибо «старшие» игумены — включая, вероятно, и игумена Боголюбского Рождественского монастыря? — отказывались от церковного погребения князя.