Читаем без скачивания Сидящие у рва - Сергей Смирнов

Над дворцом стояло плотное белое облако; на фоне молочного дыма стены дворца казались почти черными. Из проломов в стенах вытекала вода, и сам дворец медленно6 почти незаметно для глаза, оседал.

Толпы нуаннийцев, собравшись по краю площади, смотрели, как дрожит и тонет Царский холм. Обводные каналы выходили из берегов, и вода начинала просачиваться между камнями, которыми была замощена площадь.

Но из дворца еще выходили какие-то люди. Темные от копоти, иные с оружием, иные без. Они перебирались по мостам на площадь, а мосты на глазах сжимались, выгибали спины — и начинали трескаться.

Воины несли носилки. Длинной призрачной вереницей они пересекли площадь, бредя по неуклонно наступавшей воде. Толпа охнула и побежала в переулки. Потому, что в тот самый миг, когда вереница воинов дошла до края площади, дворец с пронзительным стоном и скрежетом начал накреняться, заваливаться набок, как смертельно раненый человек.

Теперь уже не было холма, и дворец стал оседать прямо в воду.

Вздыбилась волна; она побежала по каналам, все дальше и дальше, захватывая постепенно всю неисчислимую сеть каналов, арыков, проток.

Грохот прокатился по всем улицам и переулкам великого города; волна добежала до Желтой реки и сдвинула лодки, выплескиваясь на набережные и берега. Вторая волна была гораздо сильнее: вода вздулась, лодки-хижины стало выбрасывать на берег, и вой теперь уже заполнил весь город — от края до края.

А навстречу бегущим водам и людям, вздымая тучи брызг, в сторону дворца летели всадники в иссиня-черных пластинчатых панцирях, в шлемах с меховой опушкой. И они тоже казались призраками, летевшими навстречу собственной гибели.

Крисс открыл глаза. Он плыл над толпой, которая вопила и бесновалась; одни бежали мимо, обгоняя его, другие падали на колени, рвали с себя одежду, рыдали и расцарапывали лица.

Мимо промчался отряд конных желтолицых всадников. Крисс где-то уже видел их. Где? В преисподней?..

Он закрыл глаза. Он не хотел больше видеть.

Ничего.

Никогда.

…Спустя долгую-долгую ночь, уже на рассвете, из раскрытых и оставленных стражей Северных ворот выехала большая группа всадников. Отъехав до третьего верстового камня по Дороге Аххага, на пригорке, группа остановилась.

Женщина на коне повернулась назад. Отсюда город был виден как на ладони — но он был так огромен, что южная часть тонула во тьме за горизонтом. Солнце еще не взошло, и серый свет залил громадное скопище бесформенных домов и домиков внутри циклопической стены; полуразрушенный дворец жрецов высился над домами черной накренившейся глыбой, готовой, казалось, вот-вот упасть и покатиться, вдавливая в землю глину и тех, кто прятался в ней.

На коне перед Айгуз, в специально устроенном маленьком седельце, сидел Аххаггид Безымянный — в маленькой шапке с лисьими хвостами, с почерневшей щекой, но с блестевшими от любопытства глазами.

— Мама, мы уезжаем навсегда? — спросил он.

— Да, сын, — ответила Айгуз. — Ты рад?

— У меня болит голова, — ответил малыш, надув губы. — Я устал и хочу спать. И еще… Очень неудобно сидеть. Высоко. И седло очень твердое…

— Я знаю, — сказала она. — Но ты должен привыкать. Ты — повелитель; а повелители не ходят пешком.

— Я знаю… — мальчик вздохнул. — А куда мы едем?

— Далеко… Через горы. В Голубые степи. Говорят, они очень красивы, особенно весной. В степи расцветают красные цветы — много красных цветов. Красные — на голубом… А сейчас в степи как раз весна.

— Красные — на голубом… — повторил малыш. Он посмотрел на город и вдруг длинно сплюнул на дорогу. Повернулся к Айгуэ:

— Это такая примета — чтобы вернуться.

Айгуз непонимающе качнула головой.

— Ведь это мой город, — пояснил малыш важно. — Я-то знаю, кому он подарил бессмертие.

Айгуз снова качнула головой:

— Он?..

— Он. Тот, что сидит во рву.

Внезапно на северо-западе, в непостижимой дали, стали видны громадные заснеженные вершины; свет невидимого еще солнца вырисовал их в темном небе, окрасив в нежно-розовый цвет.

Айгуз вздрогнула, и вздрогнул Ар-Угай, будто его ударили камчой.

Потому, что это были не горы. Это были Сидящие у Рва. Они, наконец, обернулись, обернулись впервые, оторвавшись от созерцания вечно пылающей бездны.

УШАГАН

Они лежали рядом — два непримиримых врага — на одинаковых соломенных тюфяках. Сквозь прорехи в крыше сарая падали солнечные струны и по временам кололи им глаза. За ними ухаживали хозяйские сыновья, и старуха-рабыня, и еще одна смешливая девчушка — она жила по-соседству.

Хуссараб, тысячник Ар-Угая из урочища Махамбетта, поправлялся быстрее Ахтага. Он уже садился иногда, и сам ел полбу и пил воду из глиняного кувшина; Ахтага кормили и поили, причем один из сыновей или рабыня держали ему голову.

Ахтаг иногда проваливался в забытье, а иногда, особенно по ночам, когда в прорехи заглядывали звезды, приходил в себя, ощущая невыносимую боль в боку, и другую, еще невыносимее — в сердце.

Он ненавидел храпевшего рядом могучего хуссараба, и негодовал на этих глупых крестьян, которые лечат его и ухаживают за ним так же, как за Ахтагом — царским наместником Ушагана. Если бы у него были силы — он бы перерезал хуссарабу горло. Но сил не было, и, едва попробовав шевельнуться, Ахтаг снова проваливался в забытье.

А однажды его разбудил смех. Открыв глаза, он увидел, что соседская девчушка сидит рядом с хуссарабом, и хохочет над лошадкой, сплетенной из длинного пучка перекрученной соломы: лошадка под рукой хуссараба плясала, вставала на дыбы, и призывно ржала, зовя жеребца.

Ахтагу ударило в голову, и он сумел выговорить — нет, выплюнуть! — одно только слово:

— Враг!

Девочка, сидевшая к нему спиной, подпрыгнула от неожиданности и обернулась.

Ахтаг, выгнувшись от боли, выговорил:

— Он враг!..

Она всплеснула руками, засмеялась чему-то и убежала. А через несколько мгновений в сарай заглянул старик-хозяин.

Он недоверчиво глядел на Ахтага, потом крикнул кому-то во дворе:

— Чего стоишь? Беги за костоправом!.. Очнулся, слава Аххуману!..

Ночью хуссараб не спал, ворочал своим тяжелым телом, пугая мышей. Ахтаг тоже не спал, до крови закусывая губу, чтобы не застонать от боли: костоправ снова прижигал ему рану, мазал каким-то жалящим снадобьем, от которого весь бок пылал.

— Эта звезда по-нашему называется Екте, — внезапно проговорил хуссараб на почти чистом аххумском языке.