Читаем без скачивания Рим. Роман о древнем городе - Стивен Сейлор

Среди всего этого Луцию каким-то чудом удалось разглядеть лицо Цезаря, до неузнаваемости искаженное мукой. Неожиданно он взвыл, словно не человек, а забиваемый насмерть зверь, и от этого крика Луция пробрало ужасом до мозга костей.

Каким-то образом Цезарь вырвался из окружения, но ноги его заплетались, цепляясь за край сползшей тоги. Он пошатнулся, пытаясь удержать равновесие, и шагнул мимо кресла. Его повело к стене, где в нише на почетном месте высилась статуя того, чьим попечением было воздвигнуто это здание. Ударившись о пьедестал, Цезарь сполз на пол, запятнав кровью надпись на постаменте, и замер в нелепой позе – спиной к постаменту, с раскинутыми ногами. Вид его был непристоен: нижняя туника задралась так, что обнажила пах. Он дергался, словно в припадке, и, кажется, одной рукой пытался прикрыть краем тоги лицо, а другой свою наготу. Цезарь умирал, но даже в смерти пытался сохранить достоинство.

Некоторые заговорщики, казалось, сами испугались содеянного, но другие выглядели воодушевленными, даже торжествующими. Среди последних был Кассий, весь покрытый кровью. Он шагнул к Бруту, державшемуся в сторонке. На тоге Брута не было пятен крови, не был окровавлен и кинжал в его руке.

– Ты тоже, Брут, – промолвил Кассий.

Брут стоял столбом, словно не мог двинуться с места.

– Ты должен сделать это, – настаивал Кассий. – Двадцать три отважных мужа, двадцать три удара во имя свободы. Действуй!

Брут шагнул к дергающейся, окровавленной фигуре у подножия статуи Помпея. Казалось, вид Цезаря ужаснул его. Он тяжело сглотнул и, чтобы вернее нанести удар, с кинжалом в руках опустился на колени рядом с поверженным диктатором.

– И ты тоже… дитя мое? – выдохнул Цезарь вместе с сочившейся изо рта и стекавшей по подбородку кровью.

Но Бруту, кажется, эти слова добавили смелости: он стиснул зубы, размахнулся и вонзил кинжал Цезарю в бедро, рядом с пахом. Цезарь дернулся, из его рта, булькая, хлынула кровь. Он напрягся, захрипел и затих.

Луций, в ужасе наблюдавший происходящее с некоторого расстояния, видел все. Остолбеневший, он даже не замечал в страхе устремившихся к выходу сенаторов и вздрогнул от неожиданности, почувствовав на плече чью-то руку. То был Антоний. Лицо его посерело, голос дрожал.

– Пойдем со мной, Луций. Здесь небезопасно.

Луций покачал головой: он словно прирос к месту, не в силах двинуться. Он явился, чтобы предостеречь Цезаря. Но не успел.

Медленно, хладнокровно к ним приближался Брут. В глазах его больше не было лихорадочного блеска. Плечи были развернуты, подбородок поднят: он выглядел человеком, выполнившим тяжелую работу и гордившимся тем, что сделал ее хорошо.

– Никто не причинит тебе вреда, Луций Пинарий. И тебе, Антоний, до тех пор, пока ты не поднимешь меч против нас.

Помещение к тому времени почти опустело. Большую часть оставшихся сенаторов составляли старики, неспособные убежать.

Брут огорченно покачал головой:

– Не на такую реакцию мы рассчитывали. Я намеревался после завершения дела произнести речь, чтобы объяснить всем наши мотивы. Но они разбежались, как переполошившиеся гуси.

– Речь? – переспросил Антоний, не веря своим ушам.

Брут извлек из-за пазухи тоги пергамент. Его пальцы запачкали документ кровью, и он недовольно поморщился.

– Ну вот, старался, всю ночь писал. Ну ладно, не сегодня так завтра я с ней выступлю, как только сенат возобновит нормальную работу.

– Нормальную работу?

Антоний, похоже, был совершенно растерян.

– Ну да. Нормальная работа сената, нормальная жизнь Рима, освобожденного от власти тирана. Республика восстановлена, народ может радоваться. Пять столетий назад мой предок Брут освободил Рим от преступного царя. Сегодня мы последовали его примеру…

– Прочти свою речь кому-нибудь другому! – выкрикнул Луций, оттолкнул Брута и, рыдая, выбежал вон.

Антоний догнал его.

– Пойдем со мной, Луций. Что бы там ни говорил Брут, мы оба не в безопасности, а у моего дома высокие стены и надежные двери.

Они стояли на ступенях, спускавшихся к площади. На виду больше никого не было.

– Как… как с его телом? – вымолвил Луций. – Что, если они бросят его в Тибр, как поступили с Гракхами?

– Этого не случится, – угрюмо проворчал Антоний. – Я этого не допущу. Цезарь будет похоронен как подобает, клянусь тебе честью римлянина!

Когда Гай Октавий был раздражен, голос его становился пронзительным. «Ему нужно упражняться в ораторском искусстве», – подумал Луций. За дни, прошедшие после убийства Цезаря и возвращения Гая Октавия в Рим, Луций уже успел устать от режущего слух голоса родича.

– С этого дня и впредь, Антоний, ты будешь обращаться ко мне «Цезарь», – заявил Октавий еще более резким и дребезжащим голосом. – И это не просьба, а требование!

– Ты предъявляешь мне требования?

Антоний откинулся назад на стуле, скрестил руки на груди и скривил нос.

– Прежде всего, молодой человек, это мой дом, и требовать чего-либо здесь могу только я. Да, я исполнял приказы Цезаря, потому что он был моим командиром, но Цезарь мертв, а ни от кого больше я приказов выслушивать не намерен. И уж всяко не намерен выслушивать их от отродья его племянницы. Я не собираюсь называть тебя его именем. А раз уж речь зашла о титулах, то я могу потребовать, чтобы ты называл меня консулом, поскольку из нас троих, находящихся в этой комнате, только я являюсь магистратом.

– Являешься, но исключительно потому, что Цезарь счел нужным назначить тебя на эту должность, так же как счел нужным усыновить и сделать своим наследником меня.

Антоний ощетинился:

– Это мой дом, Октавий. Ты у меня в гостях…

Луций поднялся на ноги.

– Марк и Гай, уймитесь! Мы же союзники. Если кому-то хочется услышать злые слова и почувствовать на себе недобрые взгляды, достаточно выйти за дверь. Неужели мы трое не можем разговаривать друг с другом мирно, по крайней мере соблюдая приличия?

– Прекрасная мысль, родич, – откликнулся Октавий. – Но тебе не кажется, что приличия начинаются с того, что человека называют его законным именем? Я не сам его себе присвоил: Цезарь усыновил меня и даровал право носить его имя. Поэтому меня зовут Гай Юлий Цезарь Октавиан.

– Понимаю, – сказал Луций. – Но если Антонию привычней называть тебя прежним именем, почему бы и не оставить это как есть? Октавий – это почтенное патрицианское имя. Произнося его, он чтит твоих предков. Антоний – наш друг и родич. Мы нуждаемся в нем. Он – это щит между нами и теми людьми, которые убили нашего дядю. Разве мы не заодно? По-моему, мы трое достаточно близки и можем обращаться друг к другу или по первому имени, или по фамилии, или еще как-нибудь. Можешь ты с этим согласиться, родич Гай? Пойми, мы собрались не для того, чтобы обсудить, как друг к другу обращаться, или затеять еще один спор вокруг завещания Цезаря. Вопрос в том, как уберечь свои головы!

Некоторое время Октавий и Антоний молчали. Луций даже удивился тому, что сумел заставить умолкнуть обоих самоуверенных спорщиков.

Убийство Цезаря перевернуло в жизни Луция все и полностью преобразило его. Он больше не был неоперившимся юнцом, робевшим и терявшимся в присутствии старших. Он чувствовал себя одним из наследников Цезаря, вовлеченным в отчаянную борьбу за будущее.

Октавий был всего на пару лет старше и не намного опытнее его. Правда, ему удалось побывать на войне, но он не стяжал славы умелого командира, а уж тем более – героя. Его невыносимая гордыня проистекала единственно из тщеславия, но никак не из выдающихся достижений. В определенном смысле, по мнению Луция, его родич был каким-то ущербным. Начать с того, что его ораторские способности оказались вовсе не впечатляющими, что бы там ни думал на сей счет Цезарь.

Публичные выступления Антония были куда ярче и убедительнее, что он в полной мере продемонстрировал, произнося перед огромной толпой погребальный панегирик Цезарю. Его речь была насыщена драматизмом и выстроена с великим умением. Он не позволил себе ни единого слова в осуждение убийц, но восхвалял убитого так, что это вызвало у слушателей слезы и пробудило в них ярость. Ни разу не заявив об этом открыто, он ловко подвел собравшихся к той мысли, что заговорщики вовсе не освободили граждан Рима от тирании, а лишили их великого вождя. Тогда же он обнародовал один из пунктов завещания: Цезарь распорядился выплатить из своего огромного состояния каждому простому гражданину, живущему в Риме, по семьдесят пять аттических драхм. Естественно, что это не добавило толпе любви к убийцам ее благодетеля.

Однако свои слабости имелись и у Антония – в последнее время Луций понял это особенно отчетливо. Начать с того, что он слишком много пил. В лучшие времена его способность поглощать вино в огромных количествах забавляла и даже восхищала Луция, но сейчас она воспринималась как безрассудство. Грозившая опасность и стоявшие перед ними задачи требовали ясности ума. Кроме того, Антоний проявлял мелочность. Его нежелание называть Октавия Цезарем объяснялось обидой: по завещанию этот мальчишка стал главным наследником диктатора. Антоний же, к превеликому его удивлению, там не был упомянут вовсе. Обида обидой, но его постоянное стремление уколоть Октавия вряд ли могло пойти на пользу делу.