Читаем без скачивания Нексус Эрдманна - Нэнси Кресс

— Да потому что все это полная чушь! Эвелин лежала неподвижно внутри трубы томографа, разговаривала со мной. Ее глаза были открыты. Она немного нервничала из-за тесноты и обездвиженности. Томограф должен был показать активность в области оптического входа мозга, в областях, заведующих моторикой губ и языка, и в заднетеменных долях, указывающую на повышенное осознание телесных границ. Но на деле все получилось ровно наоборот! Сильное увеличение кровотока вон в тех долях, и почти полное отключение подачи крови на таламус, что блокирует информацию, поступающую в мозг от органов зрения, слуха и осязания. А еще громадное — по-настоящему громадное! — повышение активности в гипоталамусе, миндалинах и височных долях.

— И что означает эта повышенная активность?

— Тут много возможных объяснений. Это области, ответственные за эмоции и некоторые виды образного мышления, и такая их активация характерна для некоторых психических припадков. Но есть и другое объяснение; такое распределение активности бывает у монахов, погруженных в глубокую медитацию. Однако чтобы достичь подобного уровня активности, даже опытному адепту медитативных практик требуется несколько часов, а здесь все произошло в считаные мгновения! Кроме того, есть еще нюансы в различиях и… какая к черту медитация! Это же Эвелин Кренчнотид!

Керри рассмеялась.

— Да уж, не похожа на монахиню, это точно. А на распечатках доктора Эрдманна есть что-то подобное?

— Нет. И у Эвелин не было ничего такого — ни до, ни после приступа, Я бы сказал, это височная эпилепсия, но…

— Эпилепсия? — голос Керри внезапно стал резким.

И только теперь Джейк посмотрел на нее внимательно и спрос как можно мягче:

— А что, у доктора Эрдманна были похожие припадки, да?

Они глядели друг на друга в упор. Еще до того, как Керри ответила, Джейк уже знал: она солжет. Львица приготовилась защищать своего детеныша. И не важно, что львица была юной, а детеныш сморщенным стариком, обладающим к тому же одним из самых глубоких и проницательных умов из всех, что Дибелла когда-либо ветре чал в жизни.

— Нет, — произнесла Керри. — Доктор Эрдманн никогда не говорил мне о таких приступах.

— Но, Керри…

— Вы же сами сказали, что его томограмма совершенно нормальная.

— Ну да. — Ладно, признаю поражение.

— Мне надо идти. Я заглянула только для того, чтобы передать вам эти вещи, ну, как-то украсить ваш кабинет.

Керри ушла. В коробке оказалась картинка в рамке (пейзаж с утопающим в цветах домиком и единорогом), кофейная чашка, из которой он никогда не будет пить (ЯВА — УТРЕННЕЕ УДОВОЛЬСТВИЕ), сшитая из лоскутов подушка, набитая ватой, горшок с розовой африканской фиалкой и стаканчик для карандашей, разрисованный желтыми маргаритками. Джейк невольно улыбнулся. Стопроцентное несовпадение с его вкусами — это даже забавно.

Вот только в необъяснимой томограмме Эвелин Кренчнотид не было ничего забавного. Ему нужно получить больше информации, сделать еще одну томограмму. А еще лучше — подержать пациентку несколько дней в стационаре, подключенной к электроэнцефалографу. Чтобы посмотреть, нет ли совершенно ясных и четких признаков височной эпилепсии. Но когда Джейк позвонил Эвелин, она наотрез отказалась от дальнейших «докторских процедур». Минут десять он пытался ее убедить, и все впустую.

Итак, у него на руках аномалия в собранных данных, китчевая кофейная чашка — и ни одной мысли по поводу того, что делать дальше.

— Что будем делать дальше? — спросил Родни Колдуэлл, главный администратор Св. Себастьяна. Тара Вашингтон посмотрела на Джерачи, а тот разглядывал пол.

На полу беспорядочно валялись деловые бумаги и одинаковые белые коробки небольшого размера. Все, кроме одной, запечатаны, а на крышках аккуратно выведены имена; М. МЭТТИСОН, Г. ДЖЕРАРД, К. ГАРСИЯ. Надпись на крышке открытой коробки гласила: А. ЧЕРНОВА. Упаковочную бумагу внутри коробки кто-то развернул, открыв взору «ожерелье» — нанизанный на тонкую золотую цепочку золотой же коптский крест с одиноким маленьким бриллиантом в центре.

— Я ничего не трогал, — заявил Колдуэлл с некоторым оттенком гордости по поводу собственной сообразительности. Это был человек лет пятидесяти, высокий, с длинным, морковного цвета лицом. — Так по телевизору все время говорят: ничего нельзя трогать на месте преступления. Но не странно ли, что вор немало потрудился, взламывая сейф, — видно было, что этим выражением управляющий тоже гордится, — но ничего не похитил?

— Очень странно. — согласился Джерачи. Он наконец оторвал взгляд от пола. Сейф вовсе не был «взломан»; его замок оставался невредимым и нетронутым. Тара немного напряглась, ей было крайне интересно, что Джерачи сейчас сделает.

Но ее ждало разочарование.

— Давайте пройдемся по событиям еще раз, — небрежно предложил Джерачи. — Итак, вы находились вне офиса…

— Верно. Я отправился в отделение лежачих больных в 11:30. В регистратуре осталась Бет Мэлоун. Вон та дверь — единственный путь, каким можно попасть в комнату, где хранятся дела наших жильцов и находится сейф. Бет утверждает, что она за это время ни разу не оставила свой пост. А она человек надежный. Работает у нас уже восемнадцать лет.

Миссис Мэлоун, которая таким образом становилась главной подозреваемой и была достаточно сообразительной, чтобы это понимать, рыдала в соседней комнате в ожидании допроса. Женщина-полицейский с видом, выражающим полную покорность судьбе, подавала ей бумажные салфетки. Но Тара с первого же взгляда поняла, что Джерачи ни секунды не сомневался в невиновности Мэлоун. Эта средних лет дама из породы добросовестных, всегда-готовых-помочь филантропов, к взлому сейфов была склонна не более, чем к занятиям алхимией. Но вполне возможно, что она все же покинула свой пост по какой-то причине, в которой ей неудобно признаваться, а вор воспользовался этим и проник в помещение без окон, находящееся за регистратурой. Тара развлекалась, мысленно представляя, как миссис Мэлоун крадется на свидание с любовником в кладовку для хранения постельного белья. Она невольно улыбнулась.

— Какая-то идея появилась, детектив Вашингтон? — услышала она голос Джерачи.

Черт, он ничего не упускает! И теперь ей надо срочно что-то выдать. Лучшее, что Тара смогла сделать, это задать вопрос:

— Это ожерелье принадлежит балерине Анне Черновой?

— Да, — согласился Колдуэлл, — прелестная штучка, не правда ли?

По мнению Тары, ничего особенного. Однако Джерачи посмотрел на нее внимательно, и Тара поняла: он не знал, что всемирно известная балерина доживает свои дни в Св. Себастьяне. Балет не входил в круг его интересов. Впервые оказалось, что она знает что-то, чего не знает он. Это придало ей храбрости. Мысленно поблагодарив эксцентричную бабушку, которая несколько раз в год вытаскивала ее на представления в Линкольн-центре, Тара продолжила:

— Нет ли среди ваших жильцов кого-то, кто проявлял бы особую заинтересованность в Анне Черновой? Какой-нибудь балетоман… — она надеялась, что правильно произнесла это слово, — или близкий друг?

Но Колдуэлл перестал слушать уже на слове «жильцов». Он напряженным голосом произнес:

— Никто из наших жильцов не совершал преступления, детектив. Св. Себастьян — это заведение с хорошей репутацией, и мы тщательно отфильтровываем наших потенциальных обитателей, чтобы…

— Могу я прямо сейчас поговорить с мисс Черновой? — перебил его Джерачи.

Колдуэлл, казалось, взволновался.

— С Анной? Но Бег Мэлоун ждет, когда… ну ладно, если так надо для протокола. Анна Чернова сейчас находится в лазарете со сломанной ногой. Я провожу вас наверх.

Тара надеялась, что Джерачи не оставит ее здесь проводить совершенно бессмысленный допрос миссис Мэлоун. Он этого и не сделал. У двери лазарета он сказал:

— Тара, беседовать с ней будешь ты.

Тара могла бы принять это заявление как оценку ее знаний из области балета, но дело в том, что такое происходило и раньше. Джерачи любил наблюдать, оказаться тихим слушателем, неизвестной величиной для допрашиваемого.

Пока Колдуэлл представлял их балерине и объяснял ситуацию, Тара старалась не смотреть на Анну Чернову. Анна была прекрасна. Да, конечно, она стара — лет, наверное, семьдесят, но Тара никогда не видела никого, кто бы так выглядел в столь почтенном возрасте. Прекрасный овал лица, высокие скулы, огромные зеленые глаза, седые волосы, аккуратно собранные наверху и скрепленные шпильками так, что спадали волнами, обрамляя бледную кожу. Лицо ее казалось не столько морщинистым, сколько смягченным временем. Узкие кисти рук с длинными пальцами покоились на покрывале, а худые плечи под белой рубашкой были осанисты. Только грубая шина на одной ноге нарушала впечатление изящества, отстраненности и глубочайшей печали, какую только доводилось видеть Таре. Это была печаль по всему на свете, подумала Тара в замешательстве, хотя и не могла бы объяснить, что она подразумевала под этим «всем на свете». Ну, только то, что шина на ноге является малой частью этого «всего».