Читаем без скачивания Темп - Камилл Бурникель

Когда Арам собирал воедино все витающие в его голове образы, связанные с Боласко, ему каждый раз приходилось отгонять — последнее видение, возникшее два года назад и отразившее последнюю встречу уже с телом художника — трупом, навсегда скорчившимся в спазмах. Совершить это мрачное открытие — «метра», автора «Перехода через Альпы», повесившегося перед полотном, которое он только что завершил и покрыл лаком, — выпало именно ему, когда он, как обычно, поднялся в мастерскую через полчаса после своего прибытия в «Гштад-Ласнер-Эггер». Больше он туда не возвращался.

Естественно, нельзя было, как это произошло с Арамом, жить с двенадцатилетнего возраста сначала в жалких, средних, потом, по мере того как судьба проявляла о нем свою заботу, во все более шикарных отелях и не сталкиваться с драмами, а порой он даже физически ощущал, — когда случалось перемолвиться несколькими словами с теми, кто становились исполнителями либо жертвами этих драм, — близко проходящую ударную волну. Если истории проигравших игроков, которые, стоя перед зеркалом во фраке, пускают себе пулю в висок, постепенно уходили в прошлое, то на смену им пришли снотворное, наркотики, вооруженные ограбления, похищения. Теперь следовало считаться с появлением новых персонажей, и в первую очередь неуловимых, выслеживаемых Интерполом типов, которых секретные службы или бригады по борьбе с наркотиками извлекают прямо из постели, появляясь из-за спины официанта, принесшего на подносе «breakfast».[19] Характер таких мест облегчал эвакуацию через черный ход, грузовые лифты, подвалы, через замаскированные под что-то фургончики, внешне ничем не напоминающие тюремные машины. И никаких следов от того, что произошло, ничто не оставляло клейма на этих удобно расположенных комнатах, на этих огромных обезличенных люксовых номерах, где полиция не утруждала себя снятием отпечатков и где уже на следующий день прибывшая из Калифорнии звезда погружалась в скопированную с античной модели ванну, в которой накануне вскрыл себе вены какой-нибудь неизвестный. Таковы правила. Здоровые, надо сказать, правила. Имеющие некоторые аналоги в животном мире, где жизнь до такой степени обеспечивает становление вида, что смерть выглядит как новый взлет, как ритмическая синкопа. Нигде в другом месте событие, каким бы оно ни было, не выглядело бы столь же лишенным рельефности и столь же непродолжительным. В этом отношении такого рода дворцы-отели по своей природе и по своему назначению являются полной противоположностью настоящих дворцов, музеев памяти, святилищ, где культ приводит к постоянным открытиям новых факторов и где освобождать от них коллективное сознание никому не приходит в голову. Здесь же, в этих пятизвездочных отелях, прошлое как-то само по себе отправлялось на свалку. Изо дня в день жизнь начиналась заново, стоило распахнуть окна и поменять постельное белье.

Арам долго не мог избавиться от того последнего видения. Мизансцена, которая в большей степени была обязана характеру самой мастерской и расположению предметов, нежели сознательному намерению Боласко: висящее тело, которому полотно на подставке, сверкающее красками и победоносным сознанием собственного достоинства, служило фоном. Поразительный контраст между гиперболическим изображением юности и гения, перед которым меркнут имена Ганнибала и Карла Великого, попирающего ногами вершины, и этим ярко освещенным жалким мешком из старой кожи с костями, висящим здесь же, на веревке, пропущенной через балку. Это было грандиозно, невыносимо и в то же время — если известен персонаж — смехотворно.

Первая встреча Арама и Боласко состоялась через несколько лет после смерти главы концерна в момент, когда только что был улажен вопрос о наследстве. Встреча состоялась, когда гштадская дирекция, и в частности руководитель по кадрам, некий Мейерсон, серьезно подумывала о том, чтобы избавиться от этого вечного скваттера, поселившегося на крыше полвека назад.

Больше всего Арама поразила анекдотическая сторона факта: то, что этот оригинал пребывал там, на голове миллиардеров, в течение столь долгого времени, пережил две войны и невероятное число кризисов, не спускаясь со своего насеста, если не считать коротких прогулок, и не выпуская из рук кистей.

Впоследствии персонаж предстал в ином свете. Каждый раз, поднимаясь к нему в мастерскую, Арам пытался разобраться в нем, понять его. Однако Боласко был создан таким образом, что отвечал лишь на собственные вопросы. Лишь постепенно перед Арамом стала прорисовываться его история, и он осознал, что в какой-то мере она касалась его самого тоже.

Экземпляр интересный со многих точек зрения, причем эта трагическая смерть не превратила его в зомби, и голос его с ужасным, так и не изжитым акцентом продолжал звучать по-прежнему.

Подняться из подвалов до этого фонаря, превращенного в мастерскую художника, — был ли это итог или же начало его истории? Арам снова и снова задавал себе этот вопрос. В определенном смысле можно было утверждать, что Боласко повезло, потому что в результате этого вознесения он получил «матрац, чтобы спать, лоханку, чтобы писать», а главное — «сытную и разнообразную жратву». А кроме того, в его распоряжении были мальчишки с площади, — поскольку таковы были его наклонности и вкусы, — которым он иногда назначал свидания.

Повезло, несомненно, в том, что касается стабильности и относительного равновесия его жизни. Однако, вспоминая о затянутой петле, Арам вынужден был сделать вывод, что в силу каких-то оставшихся невыясненными причин Боласко, дорогой Боласко, очевидно, был все-таки не совсем удовлетворен этим своим везением.

Может быть, оно слишком стесняло его свободу? Может быть, веревка стала для него средством разрушить рабство однообразия? Не в этом ли объяснение? Или ответ нужно искать в чем-то, связанном с возрастом, с коронарными сосудами, простатой?.. В чем-то, связанном с каким-нибудь эпизодическим юным приятелем, который, подобно многим другим, его бросил? Однако уж к этим-то вещам он должен был бы привыкнуть и не придавать им слишком большого значения. Значит, следовало искать другие причины, не связанные ни с органической усталостью, ни со старческой неврастенией, ни с сердечными терзаниями. Скорее это был трезвый, взвешенный выбор, что в равной мере исключало и насмешку, и ощущение краха. Слишком скорое решение проблемы Боласко Араму не грозило.

И прежде всего из-за сугубо личных причин. Потому что он тоже мог бы позволить заключить себя, как в тюрьму, в некое первоначальное везение и окончить в нем свои дни столь же изолированным от внешнего мира, как если бы он находился где-нибудь в карпатском замке. Самоубийство никогда не казалось ему средством, с помощью которого можно вновь обрести свободу. Вопрос темперамента, а также, несомненно, обстоятельств.

Самым удивительным было то, что Боласко никогда не искал избавления, какого-либо выхода, не столь абсурдного, как бесконечное воспроизведение одного и того же полотна. Уж если ты являешься прикрепленным к отелю художником, так почему бы не рисовать портреты клиентов? Нужно сказать, что дирекция отнюдь не выставляла его напоказ, и с годами он несколько опустился. Принимать другие заказы — портреты либо пейзажи — значило поддерживать какие-то контакты с этими временными жильцами, принимать приглашения на ужин, отлучаться. Боласко всегда отвечал отказом, заявляя, что ему не удается выполнить все заказы на копии преодолевающего Альпы генерала. В этой области у него уже была прочная репутация, и клиентам, получавшим сведения друг от друга, даже приходилось вставать на очередь. Дирекция брала на себя пересылку, получала деньги, причем Боласко ни разу не поинтересовался, сколько она при этом удерживает процентов. А то, что можно было бы отложить, он, очевидно, распределял между своими приходящими приятелями, потому что среди его вещей ничего не нашли. Он промотал все, и эти деньги, и собственную личность. Зачем он родился? Зачем он прожил в таком небытии? Только для того, чтобы прозябать изо дня в день, с неизменной старательностью выполняя эту работу, которая не могла больше преподнести ему ни малейшего сюрприза?

Арам потратил несколько лет, прежде чем восстановил обстоятельства, при которых Джузеппе Боласко прибыл в Гштад, чтобы больше оттуда никуда не уезжать.

Все произошло самым банальнейшим образом, когда полвека назад он покинул Болонью с намерением отправиться в Лахор. В ту эпоху это было еще большой редкостью, чтобы юноша семнадцати-восемнадцати лет начинал искать свой рай в столь отдаленных местах. Гштад конечно же не расположен на пути в Пенджаб и не на пути паломников к истокам, но для столь неопытного и к тому же столь склонного к бродячей жизни молодого человека любой маршрут, каким бы он ни был, неминуемо усложнялся массой различных случайностей и недобрых встреч. Память Боласко освободилась от этих мелких инцидентов. «Кажется, что конец пути находится на краю света, а он не дальше первого дорожного столба!» Он не сел на почтовый пароход в Индию, не добрался даже до Бриндизи. Как выбрать главное приключение, не отказываясь от стольких ежедневных приключений? Очевидно, одно из них достаточно сильно отклонило его от первоначального проекта и настолько облегчило кошелек, что он оказался в Гштаде и без единой монеты, — а в Швейцарии это никогда не считалось чудом из чудес и не принималось всеми этими еретиками за знак божественного благословения. В результате он не отправился в Индию, а завершил свое путешествие в трюмах гигантского теплохода, бессменно жгущего свои огни на пристани. «Половая тряпка, метелка и пылесос, картофельное ярмо, хотя не было у меня в жизни момента, когда бы я был так доволен своей судьбой!» — комментировал он сам. Юный Джузеппе продолжал рисовать от случая к случаю, портя карандашом опрятные поверхности Гельвеции. По-видимому, этого экзотического мазилку, этого предтечу современных хиппи, в конце концов прогнали бы из отеля, если бы судьба не поставила на его пути Тобиаса.