Читаем без скачивания Льюис Клайв Настигнут Радостью - Льюис Клайв

Занятно, что сходство между лордом Крупном и нашим отцом и вообще сходство с окружающим нас миром появилось не в начале, а в конце истории Боксена. Чем дальше, тем больше становилось это сходство, оно — признак избыточной зрелости или даже упадка. В ранней истории его нет. Два монарха, подчинившиеся влиянию лорда Крупна, звались Вениамин VIII, король Зверей, и раджа по имени Соккол (кажется, VI), повелитель Индии. Они действительно похожи на нас с братом. Но в их отцах, Вениамине VII и Ястребе Старшем, нет ничего общего с нами. Соккол V не совсем ясен, а Вениамин VII (кролик, естественно) мне хорошо известен. Большеголовый, с тяжелой челюстью, широкоплечий, под старость — очень тучный, он одевался совершенно неподобающим монарху образом — в старый коричневый плащ, старые брюки, растянутые до пузырей на коленях. И все же в нем было подлинное достоинство, иногда проявляющееся довольно неожиданно. В юности он пытался соединить ремесло короля с работой детектива–любителя. Профессия сыщика ему не далась, тем более что главный преступник, которого он вечно выслеживал (мистер Бэддлсмир), оказался не преступником, а просто сумасшедшим, — хотел бы я знать, удалось бы справиться со столь сложным случаем самому Шерлоку Холмсу. Зато его часто похищали, и весь двор (кроме разве Соккола V) бывал в страшном волнении. Однажды, когда он вернулся, приближенные его не узнали — Бэддлсмир выкрасил его, и вместо коричневого кролика перед придворными предстал пегий. Наконец, вынужден сказать, он проводил какие–то экспе–рименты по искусственному осеменению (до чего только юнцы не додумаются!). Беспристрастный историк не назовет его ни добрым кроликом, ни добрым королем, но и ничтожеством его назвать никак нельзя. К тому же у него был завидный аппетит.

Стоило приоткрыть эту дверь, как явились все боксопианцы, словно гомеровские призраки, требуя, чтобы я упомянул и их. И все же придется им отказать. Те читатели, которые строили в детстве свой мир, предпочтут рассказать о нем; тем же, кто этого не пережил, мой рассказ давно наскучил. К тому же Боксен не имеет ничего общего с Радостью. Я говорю о нем только для того, чтобы достаточно полно и верно показать эту пору моей жизни.

Должен еще раз предупредить, что вся моя история так или иначе связана с воображением. Его ни в коем случае нельзя смешивать с верой, оно никогда не подменяло действительность. Любовь к Северу тоже не была верой — она была желанием, тоской, она сама по себе говорила об отсутствии, о недостижимости объекта этой любви. А в Боксен мы верить не могли, потому что сами его создали, — не поклоняется же писатель своим персонажам.

Летом 1913 года я получил право на стипендию по классическим языкам в Виверне.

6. ЭЛИТА

Куда угодно, лишь бы мне неслышать, что ты нашептываешь…Джордж Герберт

Поскольку с Шартром уже покончено, мы можем называть Вивернский колледж Виверном или по–просту Колледжем, как именовали его сами студенты.

Поступление в Колледж стало величайшим событием моей «внешней жизни». В Шартре мы жили под сенью Колледжа. Нас водили на Вивернские матчи и соревнования в беге. Колледж кружил нам головы. Эти толпы старших мальчиков, их «всезнающий» тон, подслушанные обрывки эзотерических бесед — все это было для нас словно балы для барышни былых времен, которой предстоит на следующий год выйти в свет. Вся власть, блеск и слава мира вопло–тились в обожаемых атлетах, префектах класса. Вся школа превратилась в языческий храм, где поклонялись этим смер–тным кумирам, и я был готов стать самым ревностным их почитателем.

На случай, если вы не учились в школе, подобной Виверну, я должен объяснить, кто такие эти кумиры. Это — школьная аристократия. Она не имеет ничего общего с положением мальчиков во «взрослом» мире. Эта верхушка вовсе не состоит из богатых или знатных юнцов; единственный лорд, который учился в Виверне на моей памяти, в нее не попал. Незадолго до моего поступления в элиту входил — или почти входил — сын какого–то в высшей степени подозрительного субъекта. Прежде всего, необходимо было достаточно долго проучиться в колледже. Сам по себе большой стаж еще не вводил вас в элиту, но новичок заведомо из нее исключался. Больше всего ценились спортивные успехи. Лучшие спортсмены входили в избранный круг автоматически. Среднему спортсмену требовалась хорошая наружность и умение держать себя. Нужно было знать «манеры», те манеры, которые ценились именно в этом коллед–же. Смышленый претендент должен был правильно одеваться, говорить на принятом в этом кругу жаргоне, любить то, что положено, и знать, над какими шутками следует смеяться. Разумеется, как и во взрослом мире, тот, кто находится на подступах к «элите» и жаждет в нее проникнуть, может проложить себе путь угодничеством.

В некоторых школах, насколько мне известно, царит двоевластие. Аристократия, пользующаяся народным сочувствием, противостоит официальной бюрократии назначенных учителями префектов. По–видимому, префектов назначают из числа старшеклассников, так что сохраняется некоторый образовательный ценз. В нашем колледже дела обстояли иначе — почти все префекты были «элитой». Они могли учиться в любом классе, так что теоретически (хотя этого, конечно же никогда не бывало) тупицу–новичка из младшего класса могли избрать главой Колледжа. Тем самым, у нас сложился лишь один правящий класс, пользовавшийся всей полнотой прав, престижа и привилегий. Официальная поддержка учителей возвышала как раз тех, кого и так бы вознесло на пьедестал обожание младшеклассников, или тех, кому при любой системе проложили бы путь их собственные честолюбие и настойчивость. Принадлежность к «элите» подчеркивалась специальными льготами, привилегиями, манерой одеваться — словом, отличиями, которые прояв–лялись во всех сторонах школьной жизни. Но еще более положение элиты укреплялось тем фактором, который отличает школьную систему от обычной жизни. В стране, управляемой олигархией, слишком много людей, в том числе — активных и честолюбивых, знают, что им никогда не суждено пробиться в правящий слой, а потому революция может показаться им заманчивой. В Колледже самым угнетенным классом были новички, слишком юные и слабые, чтобы мечтать о бунте. Посредине школьной жизни те ребята, у которых хватило бы физических сил и популярности, чтобы затеять переворот, начинали сами надеяться, что в скором времени войдут в элиту. Они могли быстрей и надежней совершить восхождение по социальной лестнице, обхаживая «самых–самых», нежели решившись на мятеж, который, даже в случае успеха, уничтожил бы как раз ту награду, которой они добивались. Если же пребывание в колледже подходило к концу, а честолюбец так и не достиг желанного положения, на перемены уже и времени не оставалось. В итоге государственное устройство Виверна было непоколебимо. Мы часто слышим о восстаниях против учителей, но школяры не подымаются против своей элиты.

Вот почему с первых дней пребывания в Колледже я готов был поклоняться этим кумирам. Какую «взрослую» аристократию обожествляли так, как элиту престижной школы? Когда новичок видит одного из «самых–самых», он переживает разом все виды преклонения, склоняясь перед ним, как мальчишка перед юношей, как страстный поклонник перед кинозвездой, как простолюдинка перед герцогиней, как новичок перед завсегдатаем (прибавьте сюда страх уличного мальчишки перед полицией).

Невозможно забыть первые дни в Колледже. Это было высокое узкое здание, единственный красивый дом во всей округе, немного похожий на корабль. Нашу палубу составляли два длинных темных коридора, сходившихся под прямым углом. Двери из коридоров открывались в «кабинеты» — малень–кие комнаты, рассчитанные на двух–трех мальчиков. Как они нравились мне после Подготовительной школы, где ни у кого не было своего утла! Поскольку еще держалась мода Эдуарда VII, кабинетам придавали вид битком набитой гостиной — сюда запихивали больше книжных полок, столиков, тумбочек и картин, чем могла вместить такая комнатка. На нашем этаже было и два больших класса — один для «Президента», школьный Олимп, другой для новичков. «Кабинет новичков» не был настоящим кабинетом, он был слишком большим и темным, никакой лишней мебели, только стол и вокруг него ряд закрепленных скамеек. Нас было человек десять–двенадцать, мы знали, что не всех оставят в этом классе, — одних сразу распределят по «настоящим кабинетам», остальные пробудут здесь ближайший семестр. Весь первый вечер мы провели в напряженном ожидании: кого изберут, кого оставят здесь.

Мы сидели вокруг стола, похожего на верстак, молчали, если разговаривали, то шепотом. Иногда дверь приоткрывалась, заглядывали мальчики постарше, усмехались (не нам, а себе) и исчезали. Один раз над плечом ухмы–ляющегося возникло еще одно лицо и ехидный голос произнес; «Хо–хо! Знаю, знаю, что ты высматриваешь!» Только я понимал, к чему все это, — брат вовремя меня просветил. Никто из заглядывавших к нам и ухмылявшихся ребят не принадлежал к элите, все они были слишком юны, и что–то общее мерещилось в выражении их лиц. Нынешние или былые «шлюшки» пытались угадать, кто из нас займет их место.