Читаем без скачивания Не любо - не слушай - Наталья Арбузова

Утром «мотора» в парке уж не было. За чашкой ячменного кофия Шурочка оделяла членов семьи кусками серого пирога с рисом и яйцами – от щедрот Ольги Ильиничны. Подлить кофию, мама? Фамилия второго Одесс… Михал Борисыч Одесс и Леонид Маркович Вольфензон. Коммунисты, сыновья фабрикантов. Учились в Германии, там набрались марксизма, здесь нежданно-негаданно пригодилось. Бывает, бывает… Энгельс любимый их тоже. Холеные, хорошо образованные, категоричные, высокомерные. Всегда начеку, никогда не оговорятся, не обмолвятся. Прекрасно держат круговую оборону. – Полно, мой друг! к чему столь подробный разбор! нам с ними детей не крестить. – Не знаю, не знаю. Они предложили Ане урок. Немецкий язык – шестилетней дочери Одесса. Кажется, живет у бабушки. Девочку еще крестили, Фаиной, но сейчас зовут Фейгеле. – А почему не ты? У тебя немецкое произношенье лучше. – Ну, не могла же я хулить Анин немецкий… как есть, то и ладно.

Дальше Петя не слышал – Алеша зашептал ему в ухо: «Вижу эту девочку… у ней локоны и клетчатый бант». – «Молчи, не говори никому… лучше посмотри в своей голове, не зарыл ли чего Авдей уходя». – «Не вижу… если Авдей и передал мне чуток от своего ведовства, то себе небось больше оставил… даже за гробом. Он сильный колдун… к кладу нас не подпустит. Такого нагонит страху». – «А есть ли клад?» - «Не знаю… не спрашивай». – «Не буду».

И на другой же день пошли. Одни, без Анхен – та уехала в город знакомиться с кудрявой Фейгеле и ее бабушкой Елизаветой Аркадьевной. Недоспасовских барышень любая телега на дороге подбирала. Но дорога кладоискателей была пустынна даже не доходя охотинского хутора, а уж дальше и подавно. Петя, мы же не взяли чем копать. – Лопату? полбеды, если дедушка увидал бы… а вот если Авдей с крыши… не стучи зубами, сделай милость. (Старший из братьев – герой по определенью. Весело лезть на рожон, когда восхищенный свидетель и робкий участник твоих безумств постоянно рядом. Смешанный лес светел в июне, и жизнь, готовая оборваться когда угодно, особенно хороша. Благословенны будьте, лица Ирины и Ольги, улыбка отчаянной Анхен, нашего старого дома полные тайн углы. Благословенно будь, прошлое, глядящее отовсюда, и бурное будущее, которое нам грозит).

Мимо двора Охотиных мелькнули – никто не заметил. Брошенный хутор Авдея сам вырос из-под земли: солнцем залитая крыша без всяких следов починки и вырубленная опушка, где рылся огромный пес. Разбой! – позвал его Петя, но тот продолжал трудиться, ухом не поведя. Два пуда земли разбросал, тряхнул рыжей шерстью – и в чащу. Из ямы блеснул медной ковкой небольшой сундучок. Откапывали черепком от глиняного горшка: ведь тут земля точно пух, в нее так и тянет лечь. Сундук был не заперт и пуст, лишь старая книга на дне. Петя сунулся взять – вороны на елках закаркали, туча на солнце наехала (по-орловски будет туча). Алеша достал, раскрыл – всё затихло. Значит, это ему. Заровняли яму, пошли по новому старшинству: Алеша с книгой под мышкой, смущенный Петя за ним. Если кому и можно сказать о случившемся, то разве Анхен.

Тетя Анечка той порой сидела за столом с девочкой, полностью соответствовавшей вчерашнему Алешиному виденью. Рисовала ей в тетрадь картинки, подписывала под ними слова. Was ist das? das ist ein Löffel… das ist eine Gabel. Елизавета Аркадьевна внесла чай, поставила вазочку с клубничным! вареньем. Посмотрела умиленно на старанье зеленоглазой Фейгеле, сказала: «Дети – это капитал, а внуки проценты». С тем учительница соглашается, и занятие завершается. Начинается веселое чаепитье с пастилой и ванильными баранками. Пете с Алешей, о существовании коих мадам Одесс наслышана (бедные сиротки!), тоже кой-что посылается. Не осматривай за собой ветвей маслины, но оставляй пришлецу, сироте или вдове. Пришлецами выглядят Недоспасовы в земле, где их предок сидел воеводой. После многочисленных реквизиций скарб семьи можно увезти на двух цыганских телегах.

Цыгане и подвезли домой тетю Анечку – ехали две телеги. Тетя Анечка с ними пела «На фартучках петушки, золотые гребешки-и, они-и золоты-ые-е, они дороги-и-и-ие». Голос звучал прелестно. Старуха дала ей ломтик медовых сот в деревянной плошке и в платочке пион без стебля. Довезли до усадьбы певунью и покатили дальше, на хутора. Анхен застала Ивана Андреича распекающим внуков. Как говорил потихоньку Петя, дедушка натравился. Ушли не сказавшись и пропадали долго. А у тетушки Александрины нынче уроков в городе нет – следовало с утра поучиться и потом уж гулять. Вырастете неучами, при таких обстоятельствах времени, места и образа действия. Тетя Шурочка скорбно кивала.

Тетя Анечка, только не рассердись! опасайся Фейгелиного отца. – Молчи, дитя! что ты в этом смыслишь… чернокнижник в коротких штанишках. – Аннетт, ты напрасно… Алеша мне описал девочку накануне первого твоего урока… локоны, клетчатый бант. – Бант, Петя, не есть неотъемлемая принадлежность ребенка. Ну, был… клетчатый… теперь мода на клетку. И локоны… кудрявые волосы уложить ничего не стоит. Подумаешь! устами младенца глаголет истина! Аннетт смеется новым, незнакомым смехом. И сияет неправдоподобной, сияющей красотой. Невыносимо… за месяц так измениться! Распевает, сделав страшные глаза:

Есть в заброшенной усадьбе

Развалившийся сарай,

А кругом растет крапивы

Непочатый целый край.

И лишь только ночь сгустится,

Услыхав условный знак,

Собираются к сараю

Стаи бешеных собак.

Всех собак там шесть бывает.

Лишь придет седьмая тень –

Перебесятся собаки

Всех окрестных деревень.

Правда ль это, я не знаю.

Но одно известно мне:

То, что там чертовски страшно,

Особливо при луне.

Анхен, а Разбой не взбесится? – Ты у нас ясновидец, ты и скажи… откуда мне знать. Лежат втроем на траве за тем самым сараем. Облака уплывают в потоке ветра: каждое величаво и стройно, а уж обо всей флотилии и говорить нечего. Перед Анхен лежит развенчанная Авдеева книга – оказалось, просто «Цветник духовный». Воры, ограбившие клад, на «Цветник» не позарились. Алеша кладет ладонь с редкостным рисунком линий поверх перевернутой ветром страницы. Предупреждает: сейчас Разбой прибежит. Пес выскакивает из-за осевшего угла сарая, ластится к Алеше, треплет зубами и без того растрепанную книгу. Явленье третье: те же и Софья Владимировна. Вот вы где, заговорщики! теперь буду знать тайное ваше убежище. Петя, захвати пяток поленьев… как они тут завалялись, ума не приложу. А Разбоя давно не было видно… кто его кормит? или он сам о себе промышляет? Разбой застеснялся, схватил зубами трухлявое полено и затрусил прочь. Это он, мамочка, Авдею в ад понес. Фу, Аннетт, как тебе не стыдно! Авдей был добропорядочный прихожанин… он у Якова Охотина детей крестил до самой смерти – до двадцатого года… Таню уже Иван Андреич крестил. Не взводи напраслину… всё сказки. Vous êtes une matérialiste, maman. Скорее ты, дочь моя. Пойдемте в дом. Самсоновы вернули фортепьяно – чудеса, да и только. Яков Охотин помог его к нам подвинуть. Теперь станешь учить племянников.

Но до уроков не доходило. Стосковавшаяся по музыке тетя Анечка сама играла целыми днями. Остановившись после какой-нибудь любимой фразы, говорила со слезами в голосе: «Напишите… напишите это на моей могиле». Тетя Шурочка замечала ей: «Учи своих двоих верных рыцарей. Ужо напишут, если освоят сольфеджио». Омытые музыкой, светлели в июньский полдень стены. На поленовской картине, не реквизированной по причине религиозного содержанья, белела известняком каменистая земля Палестины.

Какой грозовой август! Весь день собиралось, копилось и наконец разразилось. Алеша давно не спал, проснулся и Петя. Гремело кругом, будто небо рушилось. В доме творилось неладное. По коридору сновали свои и чужие: бабушка с дедом, осунувшаяся Шурочка, Самсонов с обеими дамами, огромный Яков Охотин и доктор Павел Игнатьич Теплов. Везти надо… не довезем… это мышьяк… студите кипяток, будем промывать. Алеша, вцепившись в заплесневелый «Цветник духовный» без последних страниц, шепотом торговался с суровыми небесными властями: пусть нас на Соловки… меня и Петю… пожизненно… а она пусть живет. Петя положил руку на книгу – поставил на кон свою свободу – так и сидели в темноте. Мимо их приоткрытой двери прошел доктор Теплов, сказал тете Шурочке: конвульсии прекратились, Господь пронес… посидите, я чаю попью. Самого его в церковь калачом было не заманить, но тут, сын дьячка, он всё же перекрестился, не желая оказаться неблагодарным – а ну как есть? Доктора мотало точно пьяного. Его усталое существо моталось между верой и неверием, как еще час назад у него на руках моталось между жизнью и смертью содрогающееся тело с непонятно в чем держащейся душой.

Черная роза – эмблема печали. Елизавета Аркадьевна отвезла Фейгеле погостить в Кисловодск к другой бабушке, за столом у которой та могла теперь называть ложки и вилки по-немецки. Тетя Анечка пошла вместе с сестрой учительствовать в деревенскую школу, выстроенную дядей-отцом до ее рожденья. Туда же ходили – не очень прилежно – Петя с Алешей. Вечерами Анхен вязала Александрине шерстяной жакет. Вперив неподвижный взор в свое рукоделье, пела всё одну и ту же фразу: «Счастья было столько, сколько капель в море, сколько листьев желтых на сырой земле». Листьев и впрямь было много. После их разметало ветром, смыло дождем. Окончив Шурочкин жакет, Анхен принялась вязать одеяло Ивану Андреичу – тяжелых он не переносил, а хорошие пуховые ушли из дому. Вязала долго, как Пенелопа – быть может, распускала по ночам? Доктор Павел Игнатьич частенько бывал к ним, хоть никакой медицинской необходимости в том не было. Вообще не было никаких резонов тащиться в осеннюю слякоть на случайной телеге до деревни, а до усадьбы обычно пешком, кроме общечеловеческой жажды любви (Петя в этом уже немножко разбирался), реальной тревоги за жизнь собственноручно вытащенного с того света существа и расплывчатых прав на него, кои предъявлены быть не могли.