Читаем без скачивания Иван Никулин — русский матрос - Леонид Соловьев

— В первый раз, что ли? — отозвался Фомичев. — Все время так деремся — с превосходящими силами.

— Нужно проверить, сколько там фашистов, какие части. Без разведки соваться нельзя.

— Кого же пошлем? — спросил Фомичев.

Стали думать. Разведка предстояла опасная, для такого дела требовался человек надежный во всех смыслах.

— Крылов? — вслух размышлял Никулин. — Горяч больно, завалится… Жуков? От этого за десять шагов морем пахнет. Его по одной походке сразу признают.

— Давай-ка, товарищ командир, я сам пойду! — предложил Фомичев. — Дело вернее будет. К тому же я военную хитрость имею, она в разведке как раз пригодится.

На том и порешили. Фомичев, не теряя времени, сменил свой бушлат на старенький полушубок, надел заячий облезший малахай и сразу приобрел в этом наряде самый обычный колхозный вид.

— Правильная маскировка! — одобрил Никулин. — Чистый колхозник, черноземный человек. От морской воды, от соленой — ничего не осталось.

— Душа морская осталась, товарищ командир, — улыбнулся Фомичев. — Душа — она ведь не бушлат, ее на полушубок не сменишь.

— А ты ее подальше спрячь, — посоветовал Никулин. — А то она как раз тебя и подведет.

— Не подведет! — с уверенностью ответил Фомичев. — Она у меня ученая, службу знает. Я так решил: в случае, если туго придется, таиться и бегать не буду. Пойду прямо к старосте. «Честь имею явиться, господин староста. Разрешите доложить — дезертир из рядов Красной Армии. Был под трибуналом, но только при отступлении красные нас в суматохе бросили, вот мы и разбрелись кто куда». Социальное происхождение спросят — кулак. Отец сослан, брат в тюрьме. Такого наплету, что семь верст до небес. Словом, завтра об эту пору ждите обратно.

— А если не придешь?

— Если не приду, тогда заказывай панихиду по моей морской душе. Значит, улетела она от меня, голубушка, надоело ей по сухопутью бродить.

Помолчав, он тихо и серьезно добавил:

— Часом случится что, напиши жене. Адрес я Папаше оставил.

— Напишу, — пообещал Никулин. — Ну, счастливой тебе удачи. До завтра.

— До завтра, товарищ командир!

И пошел Фомичев прямо через кусты, держа курс на далекое взгорье, за которым пролегла большая дорога. И, словно память по себе, оставил на сердце у Никулина странную тяжесть.

Рыжий фараон

Осенний день кончился, отгорела и погасла мглистая заря, усилился холодный, резкий ветер.

Заботливый Папаша еще засветло нарезал огромный ворох камыша и соорудил низенький шалаш на четверых — для себя, командира, Маруси и девочки. В шалаше ветра не чувствовалось, от сырости спасала камышовая подстилка.

— Зимовать можно! — сказал Папаша, восхищенный своим творением. — Маруся, давай-ка дочку сюда!

Шурша камышом, он долго возился в темной глубине шалаша, укладывая девочку поудобнее, потом сам улегся рядом с ней и, утомленный, сразу уснул.

Никулин ушел проверять посты. Маруся одна сидела у входа в шалаш. Высокое небо веяло на землю сквозь рваные тучи морозным чистым холодом — дыханием иных миров. И горели в черно-сквозных провалах редкие звезды; вот одна звезда, красного призрачного мерцания, замутилась, потускнела, ушла в туман, а ей на смену, сияя и трепеща, вся в тонкой паутине лучей, выплыла другая — зеленовато-хрустальная, еще более призрачная и далекая. С тревожным нарастающим шумом шел по кустам ветер, затихал, притаившись, и опять поднимался, шевеля камыши за спиной у Маруси. А вдали, смутно окрашивая горизонт, стояло зарево: горели стога или ометы, а может быть, какое-нибудь село, подожженное немцами.

Очень тоскливо и неприятно было Марусе. Она от души обрадовалась, увидев неясно обозначившуюся в темноте длинную, сутулую фигуру Тихона Спиридоновича.

— Сумерничаете? — спросил он, присаживаясь рядом. — А командир уже спит?

— Ушел куда-то… Он, по-моему, никогда не спит. Я удивляюсь, как он с ног не валится.

— Ну, знаете, его повалить — дело трудное.

— Очень трудное, — подтвердила Маруся. — Он молодец у нас! Все у него ловко, быстро, крепко получается. Таких людей не много на земле — я первого встречаю. А ведь простой матрос.

— Матрос-то он матрос, да только не очень простой, — отозвался Тихон Спиридонович. — Совсем даже не простой.

— А как, по-вашему, он симпатичный?

— Вот сразу женщина сказалась! Да разве к нему это слово подходит — «симпатичный»?

— А все-таки?

— Он сильный человек, а сильные люди редко бывают симпатичными в общежитейском смысле, — поучительно ответил Тихон Спиридонович. — Сильным людям о своей симпатичности заботиться некогда, у них есть дела поважнее. Это вот я — симпатичный, так зато я и тряпка, — неожиданно закончил он с безнадежным, печальным вздохом.

Для Тихона Спиридоновича вся глубина этого признания заключалась в последнем слове, но Маруся, как истая женщина, именно это слово и пропустила мимо ушей, заинтересовавшись другим.

— А откуда вы знаете, что вы симпатичный? — засмеялась она. — В зеркало смотрелись?

— Я не смазливость, а содержание души имею в виду, — строго сказал Тихон Спиридонович. — А для души, как вам известно, зеркала еще не изобрели.

— Значит, другие вам говорили? Девушка, наверное?

Тихон Спиридонович сердито промолчал. Он было настроился для серьезного душевного разговора, а Марусе хотелось просто поболтать от скуки.

— Что же вы молчите? Ну, ясно, девушка!.. Интересно, блондинка или брюнетка?

— Точно затрудняюсь вам сказать, — неохотно ответил Тихон Спиридонович, внутренне досадуя на Марусю за ее девичье легкомыслие, вовсе уже неуместное в такой обстановке. — Сама она говорила, что блондинка.

— А ваши-то собственные глаза где были? — изумилась Маруся.

— Мои?.. Мои глаза при мне были, но я не обладаю способностью различать цвет волос по телеграфу.

— По телеграфу? Я что-то не понимаю, Тихон Спиридонович. Вы загадками говорите сегодня.

— Никаких нет загадок, просто смешная история и походит даже на анекдот. Если спать не очень торопитесь, я вам расскажу. Года три с половиной уже прошло. Попал я на этот разъезд, скучно мне на дежурствах по ночам — нет спасения! Вот мы с одной телеграфисткой и завели знакомство. Она дежурит на своем полустанке, я — на своем; всю ночь, бывало, стучим, переговариваемся. Сначала так, о разных пустяках, потом я комплименты начал ей выстукивать, она кокетничала в ответ: «Вы, наверное, очень симпатичный, опишите мне свою наружность». А чего я буду описывать, если голова у меня рыжая и глаза как бутылочное стекло…

— И ничего подобного! — сказала Маруся. — Глаза у вас хорошие.

— Какие уж там хорошие!.. Словом, не захотелось мне свою наружность описывать, а тут на столе у меня рядом с аппаратом лежал роман писателя Георга Эберса… Не читали? Он больше о Египте пишет, о фараонах разных, и в этом романе один фараон был у него описан — очень красивый мужчина! Я, долго не думая, все и содрал, только слова немного переставил. Ну, ясно, произвел впечатление: лицо смуглое, матовое, обрамленное черными прядями, глаза как черные огни и все прочее в том же духе. А потом девушка моя начала свою наружность описывать. Она честно описывала, без литературы, у нее получилось не так картинно, как у меня, но все же самое главное я уловил. Так мы всю зиму и разговаривали, и уж до того дошли, что насчет перемены судьбы начали толковать. Вкусы у нас вроде сходятся, взгляды на жизнь одинаковые, характеры тоже сходятся. Она передает однажды: «Возьмите отпуск на три дня и приезжайте! Жду. А если не приедете, значит все это с вашей стороны был один только пустой разговор от скуки». Тут я и опомнился: хорош, думаю, фараон явится — рыжий!

Он свернул папиросу и, усмехнувшись, добавил:

— Между тем из истории известно, что в Египте рыжих людей презирали и даже не пускали их в города… Извините, я в шалаш залезу покурить, а то на воле командир запретил.

Он забрался в шалаш и, припав к земле, чиркнул спичку. На Марусю потянуло табачным дымом.

— Ну и что же дальше? — спросила она.

— А ничего… Не пускали — и все. Живи где-нибудь в пустыне под пирамидой, раз ты рыжий…

— Да я не о том. Я спрашиваю — поехали вы или мет?

Тихон Спиридонович долго, с излишним усердием раскуривал папиросу.

— Нет, не поехал.

— Так я и знала!

— А зачем бы я поехал? Срамиться?

— Может быть, ей бронзовые волосы больше бы понравились, чем эти, как их, фараонские, египетские?

— Здесь не в египетских волосах дело, а в моем характере, — сказал Тихон Спиридонович, поворачивая разговор на свою любимую тему. — Хотел поехать, да напали разные сомнения. Жениться? Никогда не был женатым — боязно… В общем, характер мой всё дело смазал.

— Странный вы человек, — вздохнула Маруся. — Сами себе жизнь портите.