Читаем без скачивания Вперед и вверх на севших батарейках - Роман Сенчин

- Ну ты даешь! - возмущаюсь. - Тебе же пять лет почти. До старости, что ли, носить?

- Пап, я не могу. Мне холодно!

- Я тоже не могу. Знаешь, как я устал...

- Пожалуйста!..

Спорить бесполезно. Беру ее на руки и несу к автобусной остановке.

Садик далековато от дома, но зато он один такой, кажется, в округе. И плата приемлемая - сто пятьдесят рублей в месяц, и бассейн есть, и главное можно оставлять ребенка на ночь... В последнее время дочка ночует здесь довольно часто.

- Ты мне чего-то купил? - спрашивает, когда оказываемся в салоне автобуса.

- Чего-то купил, - в тон ей отвечаю.

- А чего?

Садимся, я расплачиваюсь с кондукторшей, затем достаю из сумки батончик "Милки вэй".

- Вау! - радуется дочка. - Класс!

- Не надо говорить это "вау". - Мне действительно оно не нравится, тем более - напоминает о Тане; она тоже часто так вскрикивала... Когда я предложил купить ей контактные линзы, она изумилась: "Вау! Сенчин, ты прогрессируешь на глазах!"

От садика до дома минут двадцать езды. Я не знаю, о чем разговаривать с дочкой, и потому задаю ей те же вопросы, что и всегда:

- Тебя как зовут?

- Настя.

- А полностью?

Она набирает в легкие воздуха и выпаливает:

- Анастасия Романовна Сенчина!

- Правильно. А где ты живешь?

- В Москве.

- Ты, что ли, москвичка у нас?

- Да.

- А маму как зовут?

- Лиза.

- А брата?

- Алеша.

- А меня?

- Роман Сенчин.

- Правильно.

Это она по моей первой книге так заучила. Там на обложке мои имя и фамилия, а под ними фотография. Дочка, делая вид, что читает, водила пальчиком по буквам и повторяла: "Роман Сенчин".

- А воспитательницу как зовут?

- Галина Борисовна.

- А другую, которая у вас ночью?

- Надежда Михайловна.

- Молодец.

Набор вопросов исчерпан. Некоторое время молчим, а потом дочка задает свой вопрос:

- Ты сегодня с нами останешься?

Я не отвечаю, смотрю в окно. За ним шеренги киосков продуктового рынка "Новинки". Еще три остановки до дома.

- Ты останешься ночевать? - повторяет Настя, и голос ее уже нетерпеливо-тревожный.

- Нет.

- А почему?

- Ну так... Дела.

- Почему ты с нами теперь не ночуешь? С мамой?

Автобус остановился.

- Смотри, - показываю на светофор, - какой это огонек горит?

Дочка не отвечает.

- Ну какой, Насть?

- Не буду говорить.

- Почему это?

- Потому.

- А, значит, не знаешь?

Она молчит. Отвернулась, в правой руке зажат нераспечатанный "Милки вэй".

Вот доехали. Вышли. До дома теперь с полсотни шагов.

- Смотри, пап, цветочки какие! - Дочка тянет меня к киоску.

Подходим.

- Это розы, да?

- Розы. А это - гвоздики... Нравятся?

- Да. Купишь?

Вместо ответа беру ее на руки и несу к подъезду.

- Па-апа, - маленькое лицо перед моим, - папа, любимый.

- Правда?

- Да, правда.

- А маму любишь?

- Люблю.

- А брата?

- Люблю.

- А Галину Борисовну?

Лицо меняется - теперь она смотрит на меня по-другому. Кажется, с недоумением и обидой.

Открываю первую дверь. Набираю код. Через несколько секунд - из домофона - голос бывшей жены:

- Кто там?

- Это мы! - кричит дочка.

Тонкий писк. Значит, можно открыть и вторую дверь. Входим в подъезд, спускаю Настю с рук. Она, поднявшись на цыпочки, жмет кнопку лифта. За створками начинает гудеть. Гудение усиливается, к нему добавляется шелест ползущей кабины... И вот створки раскрываются. Пол кабины чуть проседает под нами. Теперь я (дочке пока не дотянуться) вдавливаю пластмассовый прямоугольничек с цифрой нужного этажа. Едем. Доехали. Прямоугольничек выщелкнулся. Створки раскрылись.

Дочка бежит к нашей квартире и оглядывается на ходу - иду ли я.

Останавливаюсь на пороге. Жена обнимается с дочкой и говорит:

- Раздевайся скорей, и будем пирожки с картошкой печь. Я тесто уже приготовила...

- Пап, заходи!

- Папе надо ехать.

- Ну-у-у...

Разворачиваюсь и шагаю к лифту. Сейчас тоже что-нибудь вкусное приготовлю.

Это случилось в середине октября, за полторы недели до Форума молодых писателей и за две до теракта в "Норд-Осте". Как мне сейчас кажется, в тот момент я сильнее всего любил Лизу и наконец-то почувствовал по-настоящему, что такое семья.

После работы я торопился домой, но теперь в первую очередь не к своему письменному столу, а к семье. Забирал пораньше дочку из садика, играл с ней в магазин или в жену и мужа. Мы катались с ней на вымышленной машине по магазинам и покупали разные вымышленные вкусности, красивые-прекрасивые платья. Дочка делала вид, что примеряет их, и кружилась, красовалась передо мной, а я выставлял вверх большой палец - отлично.

Потом я готовил ужин, часов в семь вечера приходил Алеша (он тогда работал курьером); мы втроем ужинали. Потом по второму каналу показывали очередную серию "Бригады". В целом лживый, но кусочками похожий на искусство фильм про "новых русских"... Я тогда ждал публикации своей большой повести, которая отчасти тоже была про "новых русских", и потому смотрел со вниманием, радуясь явно провальным эпизодам и завидуя удачам... Серия кончалась в десять. Лиза обыкновенно еще не возвращалась... На самом деле она чаще всего была дома, но в памяти остались вечера, когда ее не было...

В течение вечера она по нескольку раз звонила и объясняла, что задерживается то на "Мосфильме", то во ВГИКе, то в Доме кино, то на студии "Парадокс". У нее, мол, встречи, переговоры, в общем - дела; она была тогда необыкновенно активна, она снова решила заниматься режиссурой и вот наводила связи, завязывала и возобновляла знакомства. А я, почувствовав себя семьянином, практически перестав пить, злился...

Алеша сидел за компьютером в своей комнате, дочка засыпала, я пялился на кухне в телевизор, где, сменяя друг друга, шли всякие "Окна", "Фабрика звезд", "Секс в большом городе", и представлял Лизу с другим. И с другим она, скорее всего, чтоб помогли снять фильмец, ввели в круг. Ведь этот прием, говорят, самый действенный и популярный... Я находил номер ее телефона в своем мобильнике, но в ответ раздавалось: "Абонент временно недоступен. Попробуйте перезвонить позднее". "Блядь!" Я бросал мобильник на стол и продолжал наблюдать, как две молодые пары выясняют, кто, когда, как и где друг с другом спал, а ведущий ток-шоу подбадривает их время от времени таким искренне-заинтересованным "так-так!.. так-так!..".

Когда жена наконец приходила, я или дулся, молчал, или спрашивал: "Натусовалась?" Она устало морщилась: "Перестань". Я ложился спать, отворачивался к стене; я чувствовал себя обманутым мужем (в тот момент не вспоминалось, что мы вообще-то в разводе и что за те годы, пока были женаты, я несколько раз ей изменял и раза три попадался, а насчет ее у меня особых поводов для подозрений не возникало... не возникало до этой осени). Да, лежа вот так, лицом к стене, и ощущая близость ее тела, я чувствовал себя образцовым, честным, но обманутым мужем...

Мы прожили вместе без малого четыре года. Первые два, когда дочка была совсем маленькой, а с деньгами хуже чем плохо, оказались самыми лучшими. Жена занималась домом, нянчилась и гуляла с Настей, я учился в Литинституте, писал, помогал стирать пеленки, по утрам ходил за детским питанием в молочную кухню. Случалось, я выпивал со своими друзьями-однокурсниками Кириллом и Васей, бывало, не ночевал дома; жена прощала, даже жалела, когда я стонал, болея с похмелья.

Но постепенно, почти незаметно, становилось хуже и хуже. Неправда, что человек ко всему привыкает, - мужчина и женщина, если они еще достаточно молоды, обязательно хотят лучшего и бунтуют против привычного. И я все чаще гулял с друзьями и искал разных женщин, а Лиза бесилась, попрекала, что я не работаю, не обращаю на нее внимания, что квартира превратилась в забитый ломаной мебелью чулан, обои поотклеились; она стала тратиться на косметику, а однажды сменила прическу - подстриглась. Я сказал, что так ей не идет, она покрасила свои черные волосы в рыжий цвет, потом в оранжевый. Мне не понравилось, она вернула как было, но с короткой стрижкой сделалась для меня какой-то чужой, не той...

Переломным моментом стало такое событие: отвалилась дверь в ванную. Верхний шарнир давно болтался, я пару раз подкручивал шурупы, но они снова быстро ослабевали. И вот она рухнула, вырвав кусок косяка внизу. Я вынес дверь на балкон, Лиза повесила в проеме большой платок с пионами.

Был конец двухтысячного (нулевого, как шутили тогда многие) года. Я переделывал повесть "Минус", ту, что принесла мне позже кое-какую известность и деньги... Я писал ее больше двух лет, не торопясь, не особенно рассчитывая, что напечатают, - просто писал; она получилась объемом почти четыреста машинописных страниц. Потом, окрыленный мнением Александра Евсеевича, что повесть сильная, отнес ее в один из толстых журналов, ее прочитали и дали понять, что если я сокращу свой "Минус" наполовину, то есть шанс публикации... И вот через силу, злясь, я стал сокращать, выкидывая, как мне казалось, важные (да что там - бесценные просто) эпизоды. Успокаивал себя более-менее оптимистическим: "Ладно, вставлю в следующую вещь". Но все равно работа была тяжелая, неблагодарная, а тут еще эта дверь...