Читаем без скачивания Том 4. История западноевропейской литературы - Анатолий Луначарский

Жером. Жертвовать будущему правдой, любовью, всеми человеческими добродетелями, уважением к себе самому, это означало бы жертвовать и самим будущим. Справедливость никогда не должна толкать нас на путь порока.

Карно. Будем говорить открыто, Курвуазье. Мы с тобою ученые, мы оба знаем беспощадность законов природы. Она не сентиментальна, она топчет ногами человеческие добродетели, шествуя по своим собственным путям. Добродетель? Да, это цель. Я хочу достичь этой цели Я хочу добиться ее какой угодно ценой. Разве я сам определил эту цену? Но какова бы она ни была, я принимаю ее. Ты думаешь, мне не противно, как и тебе, — а может быть, больше, чем тебе, — делать дело рядом с людьми хитрыми и кровожадными? Ведь я больше, чем ты, должен ежечасно жить вместе с ними. Мне противны насилия, приказы о которых я подписываю каждый день. Но я считаю, что мне не позволено отказаться, дезертировать только потому, что кровавые пятна клеймят мою руку. Я смотрю на цель, ради которой идет битва. Прогресс часто может быть куплен ценою разных эксцессов, порою даже грязных поступков, если нужно, — преступлений.

Жером. Я понимаю тебя, Карно, я не осуждаю твою безжалостность. Ты сказал, что наука сама безжалостна. Я, как и ты, не сентиментален, но я боюсь за идею. Я старше тебя, я я не верю больше в человеческий прогресс. Я слишком ученый, чтобы безгранично отдаться во власть одной из наших гипотез. Ведь прогресс — это не больше, как гипотеза; как бы ни льстила она человеку пламенными надеждами, я никогда не сделаю из нее бога на моем алтаре, ибо этот бог питается запахом крови, жертв. Для меня священна только жизнь, то есть жизнь сегодняшнего дня.

Карно. Но ведь ты жертвуешь своею?

Жером. Я не хочу покупать ее ценою жизни других.

Карно. Однако ты не спасаешь этим их жизни.

Жером. Но разве даром будет прожита моя, если я в подлую эпоху трусов и трусливости дам пример свободной души?

Карно. Наплевать мне на твою душу, но мне хочется спасти твою жизнь. Мне нужен твой мозг, Курвуазье, нам нужна твоя работа, твой гений, отечеству нужны они. Помни, что ты мобилизован. Ты не имеешь права спасаться бегством. Ты лишаешь нацию плодов, на которые она имеет право.

Жером. Мне жаль прерывать работы, которые я начал. Любовь к истине — единственная вещь, которая не предает. Терпеливые и усердные поиски ее — это единственная прочная вещь на свете. Но мы узнали в эти последние годы, что надо всегда быть готовым в любой день отказаться от всего, что нам принадлежит, — от богатства… чести, счастья, от любви, работы и жизни. Я готов.

Карно. Какой ты эгоист! Ты думаешь только о себе, жертвуя собою. Что касается меня, то я тоже готов. Но я не готов к твоей гибели. На это я не согласен. Курвуазье, во имя нашего старого взаимного уважения и общности наших работ, прими условия твоего спасения, принесенные мною.

Жером. Я не могу.

Карно. (пожимая плечами).

Жером. (развертывая бумагу). Что это, Карно?

Карно. Я знал заранее, что ты мне скажешь. Я знаю упорство математика. Засунь в карман эти паспорта с подложными именами для тебя и для твоей жены. Но не теряйте ни одного дня, покиньте Париж сегодня вечером, сейчас же. Я задержал для вас места в дилижансе на Дижон и Сен-Клод. Прощай. Чтобы вас больше здесь не видали.

Жером. (тронутый).

Карно. Робеспьер все знает.

Жером. Как, он? Неподкупный?

Карно. Инициатива моя, он делает вид, что не знает, но на самом деле согласен. Курвуазье, твоя смерть стеснительна для нас. Республика не хотела бы иметь на руках твой труп, он слишком тяжел. Унеси его, сделай нам эту услугу. Комитет прикрыл глаза, но не вынуждай его опять открыть их, не попадайся больше, тебе не простят19.

В дальнейшем события развиваются так: Курвуазье уговаривает Балле и Софи взять эти паспорта и бежать. Он убеждает их, что ему не грозит ничего, что все обошлось благополучно. Софи колеблется, но недолго. Ее совесть подсказывает ей, что она должна выбрать Жерома и грозящую ему беду. Ока прекрасно понимает, что он хочет пожертвовать собою. Как его верная подруга во всей жизни, она хочет погибнуть вместе с ним. В Балле же просыпается страстная жажда жизни. Он пользуется паспортом и уходит, после того как Софи решительным жестом бросила свой паспорт в огонь.

Драма кончается трогательной сценой глубокой любви и гармонии двух отдающих себя в жертву идеалистов. Она исполнена с большим мастерством и, конечно, должна тронуть публику тех пятидесяти семя театров (не французских), которые сейчас же взялись поставить эту пьесу.

Смысл пьесы совершенно ясен. Ромен Роллан противопоставляет историческому строительству судеб человечества гуманизм, цепляющийся за святость каждого момента. Он разрушает самый смысл истории. Постановка вопроса делается при этом очень ловко. В том-то и большое достоинство драматургии, как оружия, что она дает возможность автору окружить свои тезисы самыми благоприятными условиями, художественно подкупающими публику.

В самом деле, революционно-исторические строители взяты в момент, когда, осажденные со всех сторон, они вынуждены форсировать необходимый террор. Мы ведь тоже пережили в свое время период террора […]

Мы знаем, что и о коммунистах в то время говорили те ужасные слова насчет деспотов, кровавых тиранов, фанатиков и честолюбцев и т. д., которые бросает теперь Ромен Роллан в упрек якобинцам. Беда якобинцев заключалась, однако, в том, что они не победили, несмотря на колоссальное напряжение энергии поддерживавшей их бедноты и несмотря на их решительность в расправе с врагами революции. Коммунисты в России победили. Как только они победили, террор отошел в сторону. В настоящее время смертная казнь чрезвычайно редка, и мы уже совсем недалеки от того момента, когда революция упрочится настолько, что сможет вернуться к своей основной юридической идее, которую в нормальное время она полностью осуществит, к идее самых мягких исправительных форм или форм гуманной изоляции личности, могущей быть вредной для общественного строительства. Конечно, остатки разбитых врагов могут и сейчас скрежетать зубами, но, несомненно, существуют сотни тысяч, может быть, миллионы таких людей, которые были готовы проклинать Советскую власть в тяжелые годы военного коммунизма и террора и которые сейчас уже поняли абсолютную необходимость этих мер, поняли и то, что отдельные ошибки, даже, как правильно говорит Карно, отдельные эксцессы и преступления не заставляют отшатнуться остальных от главного, от той формы войны, которая становится необходимой для революции на известном этапе ее развития.

Конечно, наиболее удобным условием метать молнии морального негодования против строителей будущего является атаковать их в момент самой напряженной борьбы за это будущее, и не тогда, когда они являются преследуемыми, а когда они являются преследователями, то есть после внутренней победы революции, хотя победа сомнительна еще, благодаря проискам нелегальной контрреволюции и могущественному контрреволюционному окружению. Вот тут-то, потеряв всякие перспективы, можно говорить о неслыханной жестокости «этих фанатиков и сектантов».

Надо отдать справедливость Ромену Роллану, Карно говорит у него на более или менее естественном языке; может быть, не нужно было только заставлять Карно так отгораживаться от своих ближайших сотрудников по революции. Во всяком случае, Карно с гордостью берет на себя общую ответственность, говоря о том, что тяжелая цена победы поставлена не нами, а самой природой вещей и что перед ним есть два пути, — отказаться от борьбы за лучшее будущее и оставить все, как есть, или взяться за эту борьбу и заплатить ту цену, которая поставлена историей, — он ни на минуту не поколеблен возражениями Курвуазье.

Мы должны спросить себя, сносно ли, терпимо ли живет огромное большинство человечества в исходный момент революции? Если Курвуазье заявляет, что для него священна жизнь сегодняшнего дня, то ведь, значит, для него священна жизнь всех тех миллионов бедняков, которых затаптывают, мучают и эксплуатируют. Как же, во имя святости этой жизни, он согласен терпеть, так сказать, повседневный, будничный, но тем не менее ужасный террор уродливого социального строя? Разве может мириться с ужасающими жизненными условиями огромного большинства человечества тот, кто гордо заявляет, что для него священна всякая жизнь в данный момент? Разве он не должен броситься на помощь угнетенным?

Конечно, можно придумать версию, будто помочь угнетенным можно какими-то мирными, соглашательскими, реформистскими путями. Но Ромен Роллан ни слова о них не говорит. Вероятно, ему самому противно говорить о них. Он хороню знает, что реформизм есть только хитрая уловка господствующих и их лакеев для того, чтобы безболезненно для себя выпустить часть пара из переполняющегося гневом народного, общественного котла.