Читаем без скачивания Избранное - Дино Буццати

Металлическая рука медленно опустилась, и мягкая масса нитей коснулась Ольгиной головы; затем, опустившись еще ниже, нити окутали женщину до пояса нежным, почти невесомым капюшоном, ниспадая со всех сторон, вдоль верхней части ее тела.

— Ой, щекотно! Бр-р-р! Какая гадость!

— Хватит, синьора, больше не надо, идите сюда, — в замешательстве проговорил Манунта.

Антенна вдруг поднялась, оставив госпожу Стробеле. Движение было резким, словно брезгливым.

Ольга поправила волосы. Она улыбалась, но лицо ее побледнело.

И в это мгновение над всепроникающим странным звучанием послышался голос, тот же тончайший стон, что и раньше. Он стал крепнуть, описал кривую, взлетел до самых высоких регистров, затем упал, рассыпавшись в кратком переборе всхлипываний, и исчез. Стон машины? Скрежет трения? Вибрация чего-то, что напрягалось, а потом ослабло?

Все молчали.

Стробеле. Манунта, вы ведь, кажется, понимаете. Что это значило?

Манунта (не обращая внимания на его ироническую усмешку). Кто ее знает? Трудно сказать… Кажется… Нет, я, кажется, ничего не понял. — И подумав, добавил: — По-моему, она смеялась.

— Мне холодно, — сказала Ольга Стробеле.

— Холодно? В такую-то погоду?

— Да, холодно. Я пойду домой.

— Неужели испугалась? Ведь это игра. — Стробеле как будто оправдывался перед Исмани. — Точнее сказать, никчемная глупость. Наш давний эксперимент с первыми установками. Впрочем, Ольга, ступай домой, если хочешь. А мы тут поболтаем с Исмани.

Обе женщины ушли. Манунта проводил их до выхода.

Когда они покидали террасу, со стороны сооружения в форме силосной башни, метрах в двадцати от них, послышался металлический щелчок. Все резко обернулись. Но никакого движения нигде не было. Даже антенна с кистью замерла.

— Много-много лет тому назад, дорогой Исмани, — рассказывал Эндриад, — когда я был еще юношей, еще до защиты диплома, меня постоянно мучила проблема: непременно ли так называемый свет духа, чтобы образоваться и существовать, нуждается в человеке? Неужели вне нас повсюду тьма? Или же это достаточно интересное явление может возникнуть еще где-нибудь, лишь бы нашлось тело, организм, инструмент, пригодный сосуд?

Они сидели вдвоем в гостиной у Эндриада. Настенные часы показывали половину третьего. Стояла глубокая ночная тишина, через которую, однако, чуть слышно проступало пространное звучание, похожее на шум очень далекого водопада.

— Вы имеете в виду робот? — спросил Исмани.

— Погодите. Приходилось ли вам когда-либо задумываться над странным течением жизни сквозь тысячелетия и тысячелетия? Кем мы были вначале? Простейшими, кишечнополостными. Сфера чувств существовала, но в зачаточном состоянии. Дух или то, что называют духом, еще не родился. А точнее сказать, он являл собой столь крохотный, робкий и дрожащий огонек, что его различия с растительным миром едва намечались. Поймите меня правильно, дорогой Исмани, я стараюсь изъясняться не вполне научными терминами. И прибегну к аллегории, дабы вы составили себе ясное представление обо всем этом хозяйстве. Думаете, я не понимаю вашего любопытства, вашего смятения, вашего скептицизма? Ведь было бы безумием, преступным безрассудством, а то и хуже затевать все это вавилонское предприятие с целью создать карикатуру на мозг, робота, способного производить расчеты, фиксировать и запоминать впечатления, смеяться, плакать, чихать, решать задачки. Так что же тогда? Что тогда?.. В ходе тысячелетий постепенно совершалась эволюция, развивались мыслительные способности или по крайней мере условные рефлексы, по крайней мере чувства… Я понятно говорю? И в какой-то точке этого бесконечного пути — вдруг! — возникает явление, которое я считаю самым поразительным по своей чудовищности в истории Вселенной.

Исмани рассмеялся.

— Человек?

— Человек, — подтвердил Эндриад, — в котором с поистине головокружительной скоростью, скажем всего за несколько миллионов лет, произошло определенное искажение. Некий случай гигантизма, опухоль, и я склонен сомневаться, что ее предусмотрели в изначальном проекте создания, настолько не вяжется она со всем остальным.

— Искажение?

— Да. Мозговая масса делается все более внушительной, черепная коробка разрастается, нервная система достигает ужасающей сложности. Словом, интеллект человека все более отдаляется от интеллекта прочих существ. Вы, дорогой Исмани, скажете, мол, промысел божий. Скажите. Суть объективно рассмотренного явления от этого не изменится.

— Но я не вижу, какая связь…

— Погодите. Еще кое-что. Дело совершенно очевидное, однако я должен изложить вам все. Итак. Аномально развиваясь, мозг человека, его нервная система и сложный аппарат чувств в какое-то мгновение… В какое-то мгновение, дорогой коллега, на сцену выходит неуловимый элемент, бесплотное продолжение плоти, невидимое, но ощутимое новообразование, протуберанец без точных размеров, без веса и формы, в существовании которого, говоря научно, мы не вполне уверены. Но который доставляет нам немало мучений: душа.

— Значит, Номер Первый…

— Потерпите еще немного. Подхожу к главному. Так вот: если мы построим машину, которая воспроизводила бы нашу мыслительную деятельность вне определенного языка, этой свинцовой гири на ноге, машину, которая ставила бы перед собой и решала задачи бесконечно быстрее, нежели человек, и с гораздо меньшей вероятностью ошибок, можно ли будет в таком случае говорить об интеллекте? Нет. Интеллекту для существования требуется хотя бы минимум свободы и независимости. Но вот если мы…

— Если мы построим Номер Первый, вы это хотите сказать?

— Да, да. Если мы построим… я не говорю, что нам это уже удалось… но если мы построим машину с нашей системой чувств, рассуждающую подобно нам, а это на сегодня лишь вопрос денег, вопрос времени и труда, то что здесь страшного? И если мы сумеем построить ее, тогда этот прославленный продукт, эта неосязаемая сущность — я имею в виду мысль, неустанное движение идей, не знающее передышки даже во сне…

Больше, больше того — не только мысль, но ее индивидуализация, постоянство характеристик, то есть та самая, сотканная из воздуха опухоль, которая порой давит на нас, как свинец, — одним словом, душа, там автоматически появится душа. Непохожая на нашу, скажете вы? Почему? Какая разница, из чего оболочка — из плоти или металла? Разве камень не обладает жизнью?

Исмани покачал головой.

— Слышал бы нас монсиньор Рицьери.

— А что? — заметил с улыбкой Эндриад. — Тут никаких теологических затруднений. Неужели Бог станет ревновать? Разве все и так не происходит от него? И материализм? И детерминизм? Проблема тут совсем иная. Так что никакой ереси по отношению к отцам церкви не будет. Напротив.

— Поругание природы, скажут они. Гордыня, великий грех.

— Природы? Но это же явится полным ее триумфом.

— Ну а что дальше? Что может дать эта непомерная работа?

— Цель, дорогой Исмани, превосходит самые дерзкие мечты, на которые когда-либо отваживался человек. Но она столь грандиозна, столь великолепна, что есть смысл посвятить ей себя целиком, до последнего дыхания. Представьте себе: в тот день, когда этот мозг станет лучше, способнее, совершеннее, мудрее нашего… В тот день не произойдет ли… Как бы это сказать? В общем, сверхчеловеческим чувствам и силе разума должен будет соответствовать и сверхчеловеческий дух. Разве не станет тот день величайшим в истории? Машина начнет излучать всесокрушающий поток благотворной духовной мощи, какой еще не ведал мир. Машина будет читать наши мысли, она создаст шедевры, откроет самые скрытые тайны.

— А вдруг в один прекрасный день мысль робота вырвется из-под вашего контроля и обретет самостоятельность?

— К этому я и стремлюсь. Это и будет победа. Без свободы что за дух?

— А если, обладая душой по нашему подобию, он по нашему же подобию и развратится? Возможно ли будет вмешательство с целью исправления? И не обманет ли он нас благодаря своему чудовищному уму?

— Но он же родился непорочным. В точности как Адам. Отсюда и его превосходство. Он свободен от первородного греха.

Эндриад замолчал. Исмани в замешательстве скреб подбородок.

— Значит, ваше устройство, Номер Первый, — на самом деле…

— Именно. Попытка. И мы имеем все основания полагать, что… что…

— Что он мыслит, как мы?

— Надеюсь.

— А как он изъясняется? На каком языке?

— Ни на каком. Всякий язык есть ловушка для мысли. Мы воспроизвели, исходя из основных элементов, функцию человеческого разума. Модель связи между словом и обозначаемым предметом заменили на модель непосредственной деятельности. Это все та же старая гениальная система Чекатьева. Всякая мыслительная комбинация переводится в график, содержащий всю картину ее развития, но в то же время позволяющий охватить ее целиком. То есть мы имеем, собственно, отпечаток мысли, не прибегая к категориям того или иного языка.