Читаем без скачивания УЗНИК РОССИИ - Юрий Дружников

По дороге с Черной речки домой Пушкин сказал: «Я жить не хочу». В постели повторял: «…Если Арендт найдет мою рану серьезной, смертельной, ты мне об этом скажешь! Меня не испугаешь: я жить не хочу». Заявил, что если останется жить, дуэль возобновится, так как хотел идти до конца, но надеялся прожить не больше двух дней, то и дело спрашивал верного ему Данзаса, скоро ли умрет. Он сам себе нащупал пульс и сказал: «Смерть идет». Даль записал слова, которые повторял Пушкин: «Даль, скажи мне правду, скоро ли я умру?»; «Нет, мне здесь не житье; я умру, да, видно, уже так надо»; «А скоро ли конец? Пожалуйста, поскорее!»; «Кончена жизнь. Жизнь кончена». Он был не жилец.

Ни единого слова не было сказано поэтом о написанном, неопубликованных рукописях, собственном журнале, литературе вообще, о стране, о политике, о делах общественных. Никаких распоряжений великого поэта-гражданина, сознающего, что умирает! Жена, ее ухажер, которого он великодушно простил («не мстите за меня»), слова преданности царю (возможно, придуманные его друзьями), – вот и весь перечень последних его забот. Не за отчизну дрался Пушкин, не за семью, а – против себя.

Потеряв много крови, он успокоился после опиума, данного доктором. Не случайно Вяземский писал: «Необузданный, пылкий, беспорядочный, сам себя не помнящий во всех своих шагах, имевших привести к роковому исходу, он сделался спокоен, прост и полон достоинства, как скоро добился, чего желал; ибо он желал этого исхода». Если бы Пушкин не был смертельно ранен 27 января, он вскоре повторил бы дуэль или, возможно, покончил бы с собой другим способом.

Можно ли было спасти раненого Пушкина? Восемь лучших врачей Петербурга, включая личного врача царской семьи, пытались сделать это. Даль, который производил вскрытие тела, заявил, что пуля ранила брюшину и вошла в крестец; ранения кишечника не было установлено. Лечили раненого консервативно, ставили ему, и без того потерявшему много крови, пиявки. Вопрос об операции, хотя лапаротомия (вскрытие брюшной полости) даже в России тогда уже делалась, почему-то не возник. Знаменитый хирург (так пишется о нем в энциклопедии Брокгауза) Николай Арендт, который принимал участие в войне с Наполеоном, а значит, не раз имел дело с подобными случаями, сказал только: «Для Пушкина жаль, что он не был убит на месте, потому что мучения его невыразимы».

В тридцатые годы ХХ века утверждалось, что доктор Арендт не лечил Пушкина из политических соображений и дал ему умереть, но что советские врачи спасли бы поэта. Для проверки писатель Андрей Соболь в 1926 году пришел на Тверской бульвар к памятнику Пушкина с наганом и выстрелил себе в живот. Через двадцать минут его положили на операционный стол в той самой клинике, врачи которой, отвечая на вопрос пушкиниста, похвалялись своими преимуществами перед Арендтом. Через три часа после операции Соболь умер, хотя пуля нанесла ему более легкое повреждение, чем Пушкину. На деле и того, и другого писателя спасать надо было не после выстрела, а до выстрела: оба оказались психически неуравновешенными.

По воззрениям американских психиатров, Пушкин как любая творческая личность относился к так называемой группе риска. Приступы тоски с желанием покончить с собой бывали у него с юности. Самое раннее признание относится к 1815 году – «Мое завещание друзьям»: «Певец решился умереть». А в черновике шестнадцатилетний подросток, который решил «навек укрыться», объясняет:

Нет, полно, полно мне терпеть!

Дорожный посох мне наскучил,

Угрюмый рок меня замучил,

Хочу я завтра умереть. (Б.Ак.1.363)

В юности, да и потом он весело склоняет в стихах имя Сенеки, вскрывшего себе вены. Двадцати лет отроду пишет: «Мне мир постыл…». Под текстом недописанного стихотворения нарисован пистолет, и трудно отделить романтическую позу от реальных мыслей. Т.Цявловская резонно пишет: «Покушения на самоубийство не было. Но искушение, по-видимому, было. Вернулось оно в апреле 1820 года, когда по Петербургу распространились слухи, оскорбительные для чести Пушкина». Причина – сплетня, будто молодого поэта высекли в тайной канцелярии. Желание покончить с собой от позора есть один из важных признаков депрессии.

Слух о самоубийстве Пушкина летом 1824 года распространился по Одессе и не на шутку перепугал его друзей в Петербурге и Москве. Осенью того же года в Михайловском после драки с отцом, согласившимся доносить в полицию о поведении сына, поэт написал Жуковскому: «Стыжусь, что доселе живу, не имея духа исполнить пророческую весть, которая разнеслась недавно обо мне, и еще не застрелился. Глупо час от часу далее вязнуть в жизненной грязи, ничем к ней не привязанным» (Б.Ак.13.402). Переписывая это письмо набело, Пушкин поостыл и про желание покончить собой не стал упоминать.

Тоска душила его каждую весну. Брат Лев предупреждает соседку по Михайловскому Осипову: «…Я еще более тревожусь за брата. Приближается весна; это время года располагает его сильнее к меланхолии; признаюсь, что я во многих отношениях опасаюсь ее последствий». «Последствия» – это опасения, что в связи с неудавшимся бегством за границу поэт наложит на себя руки.

Пушкин живет в пространстве, замкнутом границами империи, с контролем за каждым его словом внутри. «С огорчением вижу я, – пишет он Бенкендорфу, – что всякий шаг мой возбуждает подозрение и недоброжелательство. Простите мне, генерал, свободу, с которою я высказываю свои сетования, но ради неба, удостойте хоть на минуту войти в мое положение и посмотрите, как оно затруднительно. Оно так непрочно, что каждую минуту я чувствую себя накануне несчастья, которого я не могу ни предвидеть, ни избегнуть» (Х.215-216). Как тут не развиться клаустрофобии?

Он писал об Ушакове и Радищеве: «Муки его (Ушакова. – Ю.Д.) сделались нестерпимы, и он потребовал яду от одного из своих товарищей. Радищев тому воспротивился, но с тех пор самоубийство сделалось одним из любимых предметов его размышлений». И дальше: «Огорченный и испуганный, он возвратился домой, вспомнил о друге своей молодости, об лейпцигском студенте, подавшем ему некогда первую мысль о самоубийстве… и отравился. Конец, им давно предвиденный и который он сам себе напророчил!» (VII.241и 244). За год до конца Пушкин нарисовал в розовых тонах гибель Грибоедова: «Самая смерть, постигшая его посреди смелого, неровного боя, не имела для Грибоедова ничего ужасного, ничего томительного. Она была мгновенна и прекрасна». На той же странице Пушкин писал, что он Грибоедову завидует, сочинил свой миф о сладкой смерти и примерил его к старому другу (VI.452).

Не раз (в том числе в «Евгении Онегине») Пушкин поминает Шамфора, французского сатирика конца XVIII века, который был сперва революционно настроен, а потом попал к умеренным и при аресте покончил с собой. Да и Онегин думал о самоубийстве: «Он застрелиться, слава Богу, попробовать не захотел». В 1828 году Пушкин узнает, что его приятель карикатурист Эммануил Карлович (Сен-При), уехав в Италию, покончил там самоубийством. Поэт вспоминает Марка Скавра, поэта, обвиненного в оскорблении императора Тиберия. Скавра затравили, и он покончил с собой.

Через два месяца после женитьбы Пушкин готовит для «Литературной газеты» эссе о стихах Иосифа Делорма, в которых тот описывает прелести самоубийства:

Нырнуть головой, чтобы больше ее не поднимать,

Вот моя заветная мечта, когда я задумываю умереть.

(VII.522)

А чуть ниже -

Соловей, чувствуя, что голос его ослабевает,

И приближается холодный ветер, и опадает его оперение,

Исчезает из жизни незаметно для всех, как лесное эхо:

Я так же хочу исчезнуть.

Восторгаясь этими стихами, Пушкин указывает на литературную мистификацию и последовавший скандал: поэта-самоубийцу Делорма выдумал Сент-Бёв.

В последний год жизни мысль, казалось, погребенная в прошлом, воспламеняется с новой силой. Навязчивое желание подставить грудь под пистолет дождалось своего часа. Нидерландский посланник Геккерен первым назвал Пушкина в письме самоубийцей, искавшим смерти. И наша неприязнь к барону не отменяет резонности этого объяснения. Самоубийство требует, однако, изменить весь подход к биографии поэта.

Самоаннигиляция Пушкина имела место всегда, за жизнь он никогда не цеплялся, и остается удивляться не тому, что он рано рассчитался с земным существованием, а тому, что он смог прожить так долго и успел оставить нам так много. Как заметит позже герой Ивана Тургенева, «уничтожаясь, я перестаю быть лишним». Поэзия отодвинулась, оставив его в житейской смуте. Самоубийство стало активной защитой, протестом, демонстрацией его независимости. Он решил сам управиться со смертью. Подчеркнем: не она с ним, а он с ней. То был единственный и последний шаг к полной свободе.