Читаем без скачивания Разомкнутый круг - Валерий Кормилицын

Члены Северного общества относились сдержанно к предложениям Пестеля.

Рылеев однажды при встрече прямо сказал, что видит в нем подражателя Наполеону, «похитителя свободы», завоеванной в ходе Великой французской революции.

Однако верный последователь и ученик своего царедворца-папаши Павел Пестель сумел втереться в доверие и к фельдмаршалу Витгенштейну, говорившему о нем: «Его хватает на все. Дай ему командовать армией или назначь министром – везде будет на своем месте…», и к начальнику штаба генералу Киселеву, который был поражен его знаниями, умом и глубокими суждениями.

Но Александр, помня «Записку» Бенкендорфа, получая из 2-й армии приказ со списком офицеров, подлежащих продвижению по службе, вычеркивал артикул, где говорилось о Пестеле.

Наконец Пестель все-таки получил под свое командование Вятский полк. По времени это совпало с приездом в Южную армию Нарышкина с Оболенским.

Бывая по службе в городе Тульчине, где стоял Вятский полк, Нарышкин поражался энергии Павла Пестеля и строгим мерам, которые он ввел в полку.

Офицеры не любили своего командира, так как он не жалел их служебной карьеры, ежели они в чем провинились, а солдаты просто ненавидели Пестеля за его жестокость и беспощадные розги.

Все было пущено в ход, чтобы блеснуть полком перед императором. Пестель целеустремленно подбирал себе новый состав офицеров отличной фрунтовой выправки и с навыками строжайшей дисциплины по отношению к рядовому составу.

В списке офицеров, которых Пестель полагал полезными для улучшения выправки полка, стояла и такая просьба, обращенная к Киселеву: «…Из 34-го егерского прошу Вас перевести ко мне штабс-капитана Майбороду». Этот офицер огромного роста пользовался в егерском полку прескверной репутацией, однако отличался рвением к фрунтовой службе.

Он впоследствии и погубил своего благодетеля доносом…

Высочайший смотр армии начался в конце сентября 1823 года.

Его императорское величество с тщанием заправского фельдфебеля проверял амуницию и внешний вид солдат. Проверке подверглось буквально все, начиная от штаба армии и кончая армейскими церковными заведениями.

На следующий день начались двухдневные маневры. В честь царя был устроен настоящий военный спектакль. Шестьдесят пять тысяч солдат и офицеров, растянувшись на пять верст, продефилировали перед цепким оком государя.

Кирасиры полковника Оболенского промаршировали неплохо, но не поразили Александра.

Пехотные полки шли, четко печатая шаг. Недаром фельдмаршал Витгенштейн, лежа на земле, следил, как пехотинцы ставят носок.

– Гляди веселей! – покрикивали на солдат офицеры, приближаясь к месту, где стоял государь и свита. – Больше игры в носках! Прибавь чувства в икры!

Перед царем полки проходили с четкостью оловянных солдатиков. Лицо императора разгладилось и повеселело, когда перед его придирчивым взором четко промаршировал Вятский полк во главе с полковником Павлом Пестелем.

Александр от удовольствия прищурил глаза, словно кот, которого почесали за ухом.

– Превосходно! Это как будто моя гвардия, – произнес самодержец, обращаясь к стоявшему поблизости генералу Дибичу.

Покрасневший от удовольствия Киселев тут же записал его слова, добавив от себя про «железный ритм, четкий шаг и безукоризненную стройность рядов».

Следом браво прошла бригада генерала Волконского. Ее командир, согласно порядку службы, остановился неподалеку от государя и пропускал мимо себя солдат. Когда прошел последний взвод, генерал стал поворачивать лошадь, чтоб следовать за своими подразделениями, и вдруг услышал усталый голос императора, подзывающий его к себе.

– Я очень доволен вашей бригадой! – глядя близорукими глазами на Волконского, произнес государь. – Азовский полк – из лучших полков моей армии, – продолжил он, тяжело и будто нехотя произнося слова, – Днепровский немного отстал, но видны и в нем следы ваших трудов… – Выпрямившись в седле и строго глядя на бригадного командира, Александр произнес, на этот раз с металлом в голосе:

– По-моему, гораздо для вас выгоднее будет продолжать оные, а не заниматься управлением моей империи, в чем вы, извините меня, и толку не имеете…

Волконский растерялся и ничего не сумел ответить государю, уяснив лишь одно, что самодержец осведомлен о тайном обществе и его в нем участии. Весь день он размышлял над словами Александра и часто невпопад отвечал на сыпавшиеся со всех сторон поздравления по случаю беседы с самим императором.

Когда Волконский после смотра зашел в штаб армии, генерал Киселев, взяв его под локоть и проведя в свой кабинет, произнес:

– Ну, брат Сергей, твои дела, кажется, хороши! Государь долго с тобой говорил.

– Но о чем говорил?! – передал слова самодержца Киселеву.

– Да-а-а… И что ты собираешься делать?

– Как что? Разумеется, подам в отставку.

– Это не дело, мой друг. Не дело! – Начальник штаба поднялся с кресла и начал ходить по кабинету, усиленно о чем-то думая.

– Вот что, милый мой Серж, – через некоторое время произнес он, – напиши-ка письмо государю, полное раскаяния и доверия к нему. Он примет твое оправдание и, выслушав тебя, убедится, что ты оклеветан. Отдай мне это письмо, и я при докладе вручу его императору.

Александр со вниманием прочел письмо два раза и, положив на стол, улыбнулся и произнес, глядя прямо в глаза Киселеву:

– Месье Волконский меня не понял, я ему выразил, что пора остепениться, сойти с дурного пути, им прежде принятого, и вижу, он это сделал. Мне кажется, я проеду через его бригадную квартиру, пусть он там будет с почетным караулом. Успокою его и исправлю то ошибочное впечатление, которое произвели на него мои слова…

После маневров офицеры 2-й армии дали торжественный обед, в начале которого провозгласили тост за здоровье Его Величества, после чего грянул залп и загремело многотысячное солдатское «ура».

Настроение Александра стало великолепным. На следующий день щедро посыпались ордена, чины и аренды.

Оболенскому с Нарышкиным ничего не досталось: мало секли солдат, а полковник Павел Пестель получил в награду незаселенные земли.

Александр заметно повеселел и отбыл в Петербург, успокоенный и умиротворенный оказанным офицерами приемом. Ему казалось, что многие горячие головы поняли наконец, что пришло время образумиться и не затевать игры с огнем.

«А как славно было бы отречься от трона и уехать куда-нибудь к морю или жить в отдаленной деревушке, не думая о заговорах и отдыхая душой на природе. Как устал я от бремени власти, – трясся он в карете по пыльной, избитой дороге и завидовал своему брату Константину, который с легкостью променял российский престол на любовь полячки… – Ох уж эти полячки…» – улыбнулся он, ярко представив Марию Антоновну Нарышкину… Он увидел ее так ясно, словно находился рядом с ней в доме на Фонтанке близ Аничкина моста в огромной белой зале с колоннами и с зеркалом во всю стену, в котором отражался его портрет, висевший напротив.

Он потряс головой, чтоб убрать наваждение, и снова позавидовал Константину, вступившему в морганатический брак с польской дворянкой Иоанной Грудзинской и заявившему императору и всем приближенным, что не имеет даже малейшего желания и намерения царствовать и править Россией.

Александр дал ей титул княгини, но отнял у брата российский престол. Манифест об отречении Константина и о назначении Николая наследником хранился в Царском Селе. Несмотря на это, Александр не только держал в тени своего младшего брата, он не делился с Николаем ни одной государственной тайной, не знакомил ни с одним документом или специальным докладом.

Как впоследствии скажет о себе Николай: «Меня воспитывали бригадным генералом…»

Так оно и было.

Николай Павлович занимал пост генерал-инспектора инженерных войск и натерпелся за это время немало унижений от своих прямых начальников и генералов из самой высокой элиты.

Чувствовал он и пренебрежение сановной знати, когда заседал в Государственном совете, куда по обычаю назначали великих князей, и никогда не думал, что в недалеком будущем ему придется править самой обширной в мире империей.

51

В 1824 году, сразу после дня ангела, отмеченного в белорусских болотах, наконец и Рубанову высочайше присвоили чин полковника.

Сразу подав рапорт об отпуске, он лишь в апреле получил положительный ответ и, забрав в Петербурге жену и сына, а также вышедшего в отставку Шалфеева с семьей, направился в Рубановку, прибыв туда в первых числах мая.

Родное имение с каждым приездом все сильнее и сильнее поражало Максима. Проехав по губернии, он сделал вывод, что его село одно из самых крепких и справных, а мужики сыты и довольны.

Въехав в имение, Рубанов сразу прикинул, что домов стало значительно больше, а значит, и населения.

«Старина Изот времени даром не теряет», – подумал он, услышав из соседнего возка удивленные «охи» четы Шалфеевых.