Читаем без скачивания Ричард Длинные Руки – принц-регент - Гай Орловский

Я возвращался обратно тихими ночными залами, свечи горят приглушенно, все величественно и таинственно, когда все такое огромное, сам поворачивал так и эдак слова отца Леклерка. Похоже, он в монастыре играет далеко не последнюю роль, на собрании явно был окружен почтением вовсе не потому, что священник, я сам чувствовал струящуюся от него мощь, которую можно назвать святостью, а можно не называть, но он явно силен, влияние у него есть…

По лицу опять пахнуло холодным воздухом, как показалось, но тут же холод прокатился и по всему телу. Свечи горят как обычно, однако на той стороне зала свет исчезает, теряется, словно образовалась дыра, через которую смотрит ледяная северная ночь.

Я замедлил шаг, прислушиваясь к себе, – странное дело, совершенно не чувствую опасности; вообще-то понятно, та стена от меня далеко, но все же непонятно как-то…

Напрягая зрение, я вперял взгляд в ту тьму, однако тьма и есть тьма, ничего, кроме тягостной черноты, при виде которой начинает щемить сердце.

В стороне послышались легкие шаги, я всмотрелся и узнал брата Жильберта, он, как бы ни прятал лицо под капюшоном, все равно брат Жильберт, высокий, сутулый и неимоверно костлявый.

Он спросил торопливо приглушенным голосом:

– Брат паладин?

– Я…

– Узнал по голосу, – сообщил он, – вы с кем-то разговаривали?

Я бросил быстрый взгляд на тень, но там уже пусто, оранжевый свет освещает верх стены ровно и чисто, высвечивая каждую щербинку в камне.

– Все равно не поверишь, – ответил я. – Иди спи, тебе скоро к утрене?

– Да, брат, – ответил он и добавил с беспокойством: – Если что, зовите сразу же!

Послышались шаги, в подрагивающем свете показалась фигура в рясе, капюшон отброшен на плечи, я узнал суровое лицо отца Леклерка.

– Что-то случилось? – спросил он негромко.

– А поверите? – спросил я.

Он покачал головой.

– Только если увижу сам.

– Увидите, – пообещал я. – Она растет.

Он нахмурился, а я кивнул на красные от ночных бдений глаза молодого монаха.

– Стоит ли бедного брата Жильберта так уж мучить чтением толстенных манускриптов?

Отец Леклерк посмотрел на меня с упреком, но сказал предельно сдержанно:

– Брат паладин, невежественный человек не может быть благочестивым! И вообще ученье – это… К примеру, в большинстве монастырей, когда умирает монах-ученый, то все считаются его родственниками, и все должны разрывать свои платья, снять с себя обувь и устроить тризну!

– Гм, – ответил я озадаченно, – это как бы да, верно. У вас нет монаха по имени Мендель?

Он подумал, покачал головой.

– Насколько помню, вроде бы нет…

– А Шварц? – спросил я с опаской. – Хотя, конечно, лучше бы не было.

Он снова подумал, ответил со вздохом:

– Вступая в монахи, все порывают с прошлой жизнью и берут новые имена.

– Значит, – сказал я, – никто не знает, с чем монах экспериментирует в свободное от работы время: с опасным порохом или безобидной селитрой?.. Ладно, это я так… Прогресс не остановить. Разве что раньше других попользоваться, как я использую открытия монахов Гутенберга или Периньона? Отец Леклерк, а как насчет выходных? Дни отдыха здесь бывают?

Он посмотрел с еще большим укором.

– Брат паладин, вы разве не знаете, что Всевышний позволил, чтобы о Нем сказали, что Он создал мир за шесть дней и отдыхал на седьмой. Если даже Он, который не знает усталости, позволил, чтобы о Нем было так написано, насколько же больше нужен отдых на седьмой день человеку, про которого сказано: «А человек рожден для забот»!

– Простите, отец Леклерк, – сказал я смиренно. – Великая мудрость в ваших словах. И вообще, уже чую, уходить из монастыря не захочется. Обожаю, когда все вокруг такие умные, а я один только… сильный. Спокойной ночи и добрых вам снов!

– Аминь, – ответили они в один голос.

Глава 9

Здесь в монастыре быстро сдвигается граница между днем и ночью. К тому же свечи горят круглосуточно, чему монахи, естественно, нашли обоснование, полистав Библию; я сам могу найти десяток обоснований любой затее, как и десяток опровержений, хоть в Библии, хоть в Святом Писании.

Монахи, ложась спать, обычно накрывают глаза темной тряпочкой, так успевают поспать полноценнее. Тем более что сон у них обычно короткий, ночью спят два-три часа, а потом дважды днем по полчаса или по часу, у кого какие запросы.

Я лег, не раздеваясь, поверх одеяла, намереваясь не столько спать, как поразмышлять, вопросов много, слуха почти сразу коснулось нечто вроде далекого крика, даже не крика, а слабая тень крика, но я уловил ужас и боль, насторожился, прислушался.

Везде тихо, однако сердце колотится бешено, что-то уловило еще раньше, чем это что-то доползло до мозга, мышцы напряглись.

Я сбросил скованность усилием воли, медленно слез, все еще прислушиваясь, взял меч и тихо вышел из кельи.

В коридоре пусто, свечи на стене горят ровно, клиновидные оранжевые огоньки не шелохнутся, здесь сквозняков не бывает, полнейшая тишина…

…мои ноздри дрогнули, по жилам пробежала дрожь, умом еще не понял, но инстинкт подсказал быстро: там кровь! Свежая.

Стены коридора пронеслись навстречу по обе стороны, я выметнулся в прямоугольный зал с колоннами, а там невольно затормозил. Мягко освещенный зал, тишина, и только посредине лежит, подобрав под себя руки, монах, уткнувшись лицом в пол.

Длинный кровавый след тянется за ним через весь зал, изорванная ряса пропитана кровью.

Я торопливо присел перед ним, ухватил за плечи, осторожно переворачивая на спину. На меня взглянуло смертельно бледное лицо молодого монаха, где-то я его уже видел, но не среди заговорщиков.

Правая щека страшно распорота в двух местах, меня передернуло, когда сквозь рану, что побольше, увидел окровавленные коренные зубы.

– Господи, – прошептал он едва слышно, – прими… душу… мою…

– Рано, – ответил я, – еще поживешь…

Мои ладони почти не ощутили холодок, хотя монах уже одной ногой в ладье Харона. Лицо его медленно порозовело, он задышал чаще, всмотрелся с растущим изумлением в мое лицо.

– Брат пала… дин?

– Он самый, – ответил я скромно. – Давай помогу добраться до кельи, а ты расскажи по дороге, что стряслось. Женщин здесь вроде бы нет, из-за чего подрались?

– Драка, – прошептал он. – Какая… вы не… вы совсем не…

Холод прокатился по рукам, вошел в грудь и кольнул в сердце. На миг увидел, как мелькнула вдали по стене темная тень, похожая на огромного безобразного паука.

Монах сказал слабо:

– Нужно… к отцу… Муассаку… Я брат Брегоний…

– Хорошо, – сказал я быстро. – Я помогу добраться. Где он?

– Я смогу, – сказал он все еще слабым голосом. – Но если сможете проводить меня, брат, за счет своего личного времени…

– Не болтай, – прервал я.

Он дышал все еще часто, приходя в себя, но я чувствовал, как силы постепенно возвращаются в еще истощенное, но молодое тело. Когда добрались до двери с большим серебряным крестом на третьем этаже, я уже почти не поддерживал его, а дышал он без хрипов и надсадности.

Я ждал в сторонке, он постучал в дверь трижды. Мне показалось, что стук условный, между вторым и третьим чувствуется нарочитая пауза.

За дверью послышался совсем не сонный голос:

– Брат Брегоний?

– Да, – ответил монах. – Поскорее, отец…

Дверь распахнулась, я увидел крупного человека с густыми черными бровями и такими же черными глазами. Он сразу же впился взглядом в покрытое кровью лицо монаха.

– Брегоний?.. Что с тобой?

Я зашел следом и прикрыл за собой дверь. Брегоний без сил повалился на широкую дубовую лавку, словно путешествие на третий этаж забрало последние силы, и, прислонившись к стене, сказал трепещущим голосом:

– Отец Муассак… на меня что-то напало… Я не успел даже рассмотреть, не то чтобы защититься святым словом или книгой… а исчезло так же быстро… Я думаю, брат паладин спугнул…

Священник повернулся ко мне, я покачал головой.

– Вряд ли. Я не видел, что именно там случилось.

– А что успели?

– Брат Брегоний полз, волоча за собой кишки. Когда я прибежал, он уже был почти без сознания.

Он посмотрел на меня остро.

– Похоже, у вас есть какие-то предположения?

– Вы очень проницательны, отец Муассак, – ответил я. – Весьма. Предположений у меня нет, но есть серьезные подозрения, что с ним произошло…

Отец Муассак спросил резко:

– Выкладывайте все!

– Я трижды, – сказал я, – нет, уже четырежды видел некую темную тень. Носится по Храму… Конечно, вы так уверены в неприступности Храма, что никто мне и не подумал верить, но сейчас-то что?

Брат Брегоний часто дышал и закатывал глаза. Я создал чашу с коньяком и сунул ему в ладонь. Он ощутил по запаху вино, жадно выпил, а потом застыл с вытаращенными глазами, не в силах дохнуть, зато на мертвенно-бледных щеках выступил яркий румянец.

– Да вы лекарь, – проговорил отец Муассак странным голосом.