Читаем без скачивания Не вернувшийся с холода - Михаил Григорьевич Бобров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сосредоточение сыпалось, и это было ощутимо физически, и физически же больно. Следом крошилась картина мира; голова гудела чугунным котлом и гремела, как цыганский воз. Тело плыло по улице разбитым кораблем, отключалось зрение, слух, чувство равновесия.
Наконец, сознание тоже вырубилось.
Кто может, пусть сделает больше.
Темно и покой…
* * *
Покой и воля — больше человеку совершенно ничего и не нужно.
Покой наполнял дилижанс изнутри, а воля распростерлась снаружи. Дорога бежала раскрашенными осенью перелесками; огибала понизу округлые, зеленые пока, холмы; перескакивала речки по горбатым булыжным аркам, на въезде и выезде которых упирали в проезжающих каменные глаза непременные статуи бога путешествий. Виктор вспомнил, что в Древнем Риме три недели сухого сентября назывались “зимородковые дни” и посвящались именно вот Гермесу — богу торговли, покровителю странствующих и путешествующих. Понятно: летняя жара уже спала, осенние гнилые дожди еще не начались.
Так что дорога для семьи Александровых вышла очень приятная. В назначенный день у Ратуши ожидал экипаж. Слева направо: попарно восемь лоснящихся вороных; на козлах вылитый ковбой; тонкие колеса почти в рост человека; сияющие стекла; лакированные двери темно-вишневого цвета; начищенные металлические ручки; затем еще одно безукоризненной чистоты окно; задние колеса; огромные рессоры; поверх кабины решетчатая платформа для багажа — дальний автобус добензиновой эпохи во всей красе.
У Александровых багажа не было. Через Портал прошли семейные фотоальбомы, одежда, бывшая в момент переноса на телах, да детские игрушки, в которые Тяп и Ляп вцепились от испуга. Старший брат перенес одноухого зайца, младший зеленую черепашку-ниндзя, которая путем смены головной повязки превращалась в любого из четверки. Ну там — синяя повязка — Донателло, желтая — Анджело… Или Леонардо? Виктор в них всегда путался.
Зайца с черепахой дети держали в руках и сейчас, так что сдать в багаж оказалось нечего. Распахнули легонькую дверцу, заробели, поглядели на папу: вперед!
Внутри оказалось непривычно — Виктор даже головой завертел, соображая. Дверь открывалась точно посреди салона. Ступив под непривычно высокий потолок, программист оказался в центре кабины шириной пару шагов, и длиной шагов девять-десять. В противоположной стене, ровно напротив — такая же дверь наружу. Налево — вперед по движению — две пары сидений белого сафьяна, с золотистыми кисточками на углах. Сиденья парами вдоль наружных стен, спинками к окнам, лицом внутрь. Над сиденьями, выше окон, сетчатые полочки — все бронзовое начищено, все деревянное лакировано, блеск и сверкание! Получается этакое купе на четырех. Направо, в хвост — зеркально симметричное купе… Пока Виктор осматривался, снаружи донеслось, как Анна и дети практикуются в местном языке, здороваясь и знакомясь с попутчиками, тотчас же и вошедшими.
Первое место у входа направо занял высокий седой идальго, лицом и статью вылитый Дон Кихот, невзирая на очевидно адвокатский костюм с искрой. Следующее место досталось пухлой, удивительно флегматичной, австралийской старушке в клетчатой твидовой паре, из породы неубиваемых туристок. Виктор вспомнил, как в той самой Австралии, в национальном парке, вместе с женой полдня лезли на расхваливаемую видовую точку. Тащили по жаре фотокамеры, сопели, вытирали пот, часто делали остановки на отдых… И на самом верху, уже на площадке, обнаружили трех таких вот бабушек. Старушки восседали за раскладным столиком на раскладных же креслицах — не простеньких рыбацких аллюминиевых, а на резных, с подлокотниками и спинкой — из тонкой фанеры, но сам факт!
Перед столиком остывал погашенный примус, а на просторах столика гордо сияли: фарфоровый чайник, заварник, белого металла сахарница, плетенка с микроскопическими крендельками, совсем уж неразличимая баночка джема, три блюдечка — чертовы ведьмы не перетрудились втащить на вершину блюдечки! — и только на блюдечках чашечки-наперстки со звонкими ложечками… Александровы ощутили себя дикими неграми, напоровшимися на торжество несгибаемого духа Британской Империи где-нибудь посреди Ганы… Что уж там какой-то Портал, даже толковать смешно!
Не сговариваясь, семейство заняло четыре места слева от входа. Тимофей освоился живо, и мигом нашел, как откинуть из торцовой стенки небольшой столик. Внутренности дилижанса сразу до боли напомнили привычное вагонное купе. Только канонной курицы в фольге и не хватало.
Два места в хвост оставались незанятыми почти до звонка. Потом распахнулась дверь — не та, через которую входили все, а в противоположной стене — и в дилижансе возникли оставшиеся два попутчика. Те самые, которых Анна окрестила “Моряк и Ведьма” — подчиненные Эсдес, парень и девушка, Вал и Куроме. Моряк выглядел как и в прошлый раз — синий с золотом морской мундир, фуражка, сабля; а вот Ведьма оделась куда практичнее. Вместо парадного маленького черного платья — набор из складчатой блузки с широким отложным воротником, и складчатой же юбки — вполне скромной, заметно ниже колен. Туфли уступили место невысоким ботинкам без каблука. Только цвет остался ночным, недобрым… Или чувство тревоги вызвала катана, которую девушка не выпускала из рук.
Опоздавшие сказали что-то идальго с бабушкой, потом Вал обратился к семейству Александровых:
— Здравствуйте. Немного понимаю вас. Что нужно, спросите, не стесняйтесь.
Куроме улыбнулась — в дилижансе как будто включили настольное солнышко! — и снова превратилась в хмурую студентку, замученную жизнью, зимней слякотью, бессолнечными днями и сессией.
Анна так и замерла с приоткрытым ртом; Виктор хлопнул глазами; дети же успели улыбнуться в ответ. Даже идальго с бабушкой подняли уголки губ!
Вот тут-то дилижанс качнулся и тронулся. Опомнившиеся Александровы повернулись к широким окнам, помахали стоящим у крыльца Ратуши провожатым — Беата тонула в общей массе синих служебных платьев, белых передников.
Экипаж пошел быстрее, немного закачался на рессорах. Говорить пока никому не хотелось. А когда выехали на мощеный тракт, где кони могли показать себя, дети прилипли к стеклам. Виктор с Анной тоже разглядывали пейзаж. Вал и Куроме сидели тихонько, улыбаясь собственным мыслям; бабушка не произнесла ни звука, молчал Дон Кихот.
Тогда-то Виктор ощутил покой — тот самый, настоящий, за которым охотился всю жизнь. Покой — когда жизнь размерена и наполнена, когда засыпаешь не с мыслью, что надо бы пораньше проснуться и бежать сначала в то место, потом за документами в другое, оттуда на прием к чиновнику в третье; а там как повезет, можно просидеть в очереди до сумерек! Такая жизнь приносила крученым ребятам деньги — вместо этого, в полном согласии со старыми мастерами, Виктор предпочитал отправиться в пригородный лес, посадить флаер на сухой полянке, и до заката слушать, как тает снег. Александров-старший строил жизнь от покоя к покою,
