Читаем без скачивания Любить или воспитывать? - Екатерина Мурашова

– Ну и что – женился бы он на какой-нибудь выскочке из городских! – говорила свекровь подругам, не очень заботясь о том, слышит ли ее Настя. – Не видала я, что ли, прежних его подружек! У них только деньги на уме да развлечения. А наша-то серьезная, положительная, дочка всегда присмотрена, все чистенько, аккуратненько, и на работе ее хвалят. Чего еще-то? Валерик при ней ухоженный, спокойный, даже на Николя и то она хорошо влияет. Я уж ей и говорю: нет ли у вас там в деревне для Николя кого? Чтоб на тебя была похожа? А с лица воду не пить, да и умом-то одним нынче ничего не построишь. А так – мы все люди творческие, безалаберные, а Анастасия и за порядком следит, и готовит – пальчики оближешь…

В общем, сплошное благолепие и благорастворение воздусей. Только вот ребенок почему-то всего боится…

– Ну и зачем я вам все это рассказала?! – смущенной улыбкой Настя прикрывает некоторую резкость вопроса. – Какое все это имеет отношение?

– Самое прямое, – я тоже улыбаюсь в ответ. – Дело в том, что в Алининой жизни нет никаких причин для того, чтобы бояться. Поэтому я могу предположить, что она боится как бы не своим страхом. В жизни это случается чаще, чем можно предположить…

– Не своим страхом? – недоверчиво переспросила Настя. – А чьим же? Моим, что ли? А чего это я боюсь?

– Вот это я и пытаюсь выяснить. Иногда удается помочь детям, решая какие-то проблемы родителей. Я не говорю, что это именно ваш случай…

– Ну мне-то никто помочь не сможет, – внезапно закручинилась Настя.

– Неужели? – удивилась я. – А откуда вы знаете? Все так безнадежно?

– Абсолютно безнадежно.

После недавнего описания гармоничной семейной жизни подобное заявление выглядело, по меньшей мере, странно.

– Ну а что же вас больше всего сейчас тревожит?

– Зубы! – выпалила Настя.

– Зубы?! – изумилась я. – Почему?! – Настина улыбка была далека от голливудской, но выглядела вполне приемлемой. – Что у вас с зубами?

– У меня – ничего, – горько усмехнулась Настя.

– А о чьих же зубах идет речь?

– О свекровкиных.

– Не понимаю. Расскажите толком.

Через пять минут я находилась в том многократно описанном в литературе состоянии, когда не знаешь, плакать или смеяться. Настя рассказывала о вставной челюсти свекрови. Творческая дама носила зубной протез во всех официальных случаях, но в домашней обстановке предпочитала обходиться без него. Протез отдыхал от эксплуатации в чашке. Вот здесь и пряталась фишка: никогда нельзя было угадать, в какую именно чашку свекровь положит свою челюсть. Точно так же дама обходилась и со всеми остальными своими вещами, и это Настю совершенно не трогало, но челюсть…

– Я не знаю, почему так выходит, у нас дома чашек очень много, но если я утром перед школой беру кружку, чтобы выпить кофе, то там обязательно… это… Я как вижу – чуть ли не наизнанку выворачивает… Такая розовая, с зубами, на железке… Уже ни есть не хочу, ни пить, ни вообще жить…

– А вы не пробовали попросить?

– Да что вы! Она, во-первых, обидится смертельно, во-вторых, даже если захочет, не сможет. Она же вся такая… несобранная. Да и чего ради ей себя ломать, в шестьдесят-то лет? Это же я у них в доме живу, я и должна приспосабливаться.

– И давно вы так… приспосабливаетесь?

– Сейчас скажу… В девяносто втором она протез сделала – значит, восьмой год.

– С ума сойти! – искренне воскликнула я.

– Да я уже и сошла почти, – горько сказала Настя. – Не поверите, даже снится иногда, что она за мной гонится…

– Кто? Свекровь?

– Челюсть! – Настино лицо искривилось в некрасивой усмешке, в глазах блеснули слезы. – Видите, все зря. Я же говорила, никто мне помочь не может…

– Я могу! – решилась я.

Настин многолетний невроз нужно было ломать любой ценой, иначе рано или поздно произойдет нервный срыв, и все полетит к черту. А пока что все это будет отражаться на Алине. Разумеется, челюсть тут ни при чем. Просто это многолетнее ощущение бесправности у взрослой, сильной, умной и красивой женщины трансформировалось таким вот образом. Надо было любым способом показать Насте, что она может управлять семейной ситуацией.

– Правда?! – в серых глазах метнулась надежда.

– Элементарно! – тоном фокусника Кио произнесла я. – Значит, так. Сейчас идете в магазин и покупаете самую дорогую и красивую чашку, какую только найдете. Дальше. Как вы называете свекровь?

– Мама. Сразу после свадьбы стала. У нас в деревне так принято, я по глупости и думала, что ей приятно будет. Она сначала косилась, а теперь вроде ничего – привыкла.

– Отлично. Значит, покупаете чашку, идете к свекрови и говорите: «Мама! Самое ценное, что у нас есть, – это ваши зубы. Меня просто трясет от страха, когда я вижу, как они лежат брошенные в каком-нибудь случайном месте. Когда я думаю, что с ними может что-нибудь случиться и от этого пострадает ваш имидж, мне просто становится дурно. Поэтому разрешите вручить вам, мама, вот этот шнурок… тьфу… вот эту чашку, чтобы вы всегда знали, куда класть ваши несравненные зубы…»

– Да я не смогу так сказать… – сконфуженно пробормотала Настя.

– Сможете! – жестко возразила я. – Сможете, если не хотите еще восемь лет блевать в туалете вместо утренней чашки кофе, если не хотите, чтобы ваш любимый всеми ребенок боялся собственной тени, если…

– Хорошо, хорошо, скажу, – тут же согласилась Настя.

Похоже, она совершенно не выносила наездов.

– Отлично, тогда шагом марш за чашкой! Явка через два месяца, – скомандовала я. – Кстати, где у нас там Алина? Позовите-ка ее!

– Я здесь, – откликнулась девочка. – Вот, я нарисовала страшный сон…

Я взглянула на рисунок и совершенно неприлично расхохоталась. Настя вопросительно подняла брови. Я протянула листок ей.

В левом нижнем углу рисунка, закрыв голову руками, убегала маленькая девчоночья фигурка в короткой юбочке, а за ней… за ней гналась огромная пучеглазая челюсть на колесиках!

Через два месяца Настя пришла на прием одна, без дочери. Сначала я не могла понять, что в ней изменилось, но вскоре догадалась: серые глаза смотрели прямо на меня.

– Спасибо вам! – тихо улыбнулась Настя. – Вы знаете, я не верила, конечно, но она действительно кладет свои зубы в эту чашку. И очень довольна, что сразу может их найти. А я ей еще и сундучок подарила для кремов. А то мы вечно на них наступали…

– Как Алина?

– Засыпает все равно со светом, но уже дома одна остается, когда бабушка в магазин идет. И дверь в туалет стала закрывать…

– А вы как себя чувствуете?

– Знаете, как-то посвободнее стало. Словно сбросила с себя что-то. Неужели в этой челюсти все дело было?

– Да что вы! – рассмеялась я. – Челюсть тут совершенно ни при чем…

Эксперименты на детях

– Чево? Чево? – так четырехлетняя Ангелина реагировала буквально на каждую мою реплику.

Сначала я думала, что таким образом она выигрывает время, чтобы сформулировать ответ. Но после того как папа рассказал мне, что с рождения при любом недомогании девочку сажали в ванну с ледяной водой, мое мнение изменилось.

– Да у ребенка же снижение слуха! Хронический отит или что-то вроде того. Покажите ее ЛОРу!

– Вот еще! – фыркнул папа. – Врачи ничего не понимают. Организм сам может справиться. Ангелина лучше их разбирается в своем самочувствии – как температура поднимется, так сразу в ванну ныряет…

Я беспомощно взглянула на мать. Она безмятежно покивала головой, соглашаясь со словами мужа. Пара «медитативных художников» исповедовала какую-то эклектическую доктрину на основе причудливой смеси христианства и рериховских откровений. Ангелина призналась мне, что и не помнит вкуса мяса или колбасы.

– Но мне и не хочется! – с гордостью добавила она. – От колбасы каналы засоряются. Чево?

И что я могла?

Другая пара моих знакомых художников (уже не «медитативных», а самых обыкновенных) считала, что для пробуждения творческой личности ребенка нет возрастных ограничений. Как только чадо научалось сидеть, его сажали голым на клеенку и давали играть красками. Когда вставало на ножки – разрешали рисовать на стенах, в том числе и маслом. Раз в полгода меняли обои. Когда я в последний раз видела их детскую комнату (детям одиннадцать и восемь лет), она была разрисована до самого потолка диковинными зверями, цветами и летающими насекомыми (или роботами?). Я хорошо знала работы своих приятелей, и мне показалось, что кто-то из двух детей намного талантливее и креативнее родителей. Разумеется, родителям я ничего не сказала.

Мальчику было семь с половиной лет. Он путался в буквах (при этом хорошо считал в пределах двадцати), не знал дней недели, не отличал квадрата от треугольника, не мог обобщить предметы по признаку и составить хоть какой-нибудь рассказ по серии картинок. В анамнезе были круп и воспаление легких, но никаких претензий от невропатолога.