Читаем без скачивания Большая книга психики и бессознательного. Толкование сновидений. По ту сторону принципа удовольствия - Зигмунд Фрейд

Если, таким образом, оторванность от внешнего мира является моментом, определяющим наиболее яркие особенности сновидения, то, пожалуй, имеет смысл привести в связи с этим некоторые остроумные замечания Бурдаха, проясняющие отношения спящей души с внешним миром и способные удержать от переоценки вышеупомянутых выводов. «Сон происходит лишь при том условии, – утверждает Бурдах, – что душа не возбуждается чувственными раздражителями… но речь идет не столько о недостатке чувственных раздражений, сколько о недостатке интереса к ним[26]; некоторые чувственные впечатления даже необходимы, поскольку они служат успокоению души. Мельник, например, засыпает только тогда, когда слышит стук жернова, а тот, кто из предосторожности считает нужным зажечь ночник, не может заснуть в темноте» (Burdach, 1838).

«Душа изолируется во сне от внешнего мира, отходит от периферии… Однако связь не прерывается полностью; если бы человек слышал и чувствовал не во сне, а только после пробуждения, то разбудить его вообще было бы невозможно… Еще убедительнее наличие ощущений доказывается тем, что спящий человек пробуждается иногда ото сна не только из-за чувственной силы впечатления, но и по причине психической связи последнего; безразличное слово не пробуждает спящего, но если его назвать по имени, то он просыпается… Следовательно, душа различает во сне чувственные ощущения… Поэтому человека может разбудить и отсутствие чувственного раздражения, если оно связано с представлением о важной вещи; так, например, кто-то может проснуться при выключении ночника, мельник – от остановки мельницы, то есть от прекращения чувственной деятельности, а это заставляет предположить, что она воспринималась, но так как эта деятельность безразлична или, скорее даже, приносит удовлетворение, она не тревожит душу» (ibid., 485486).

Если даже нам захочется закрыть глаза на эти немаловажные возражения, то мы все же должны будем согласиться, что все вышеупомянутые особенности жизни сновидений, проистекающие из ее оторванности от внешнего мира, не способны полностью объяснить ее своеобразие. Ибо в противном случае можно было бы обратно превращать галлюцинации сновидения в представления, а ситуации в сновидении – в мысли и тем самым разрешить проблему толкования сновидений. Именно так мы и поступаем, когда после пробуждения воспроизводим в памяти сновидение, но каким бы удачным ни был такой обратный перевод, сновидение целиком сохраняет свою загадочность.

Все авторы также не задумываясь считают, что с материалом представлений, относящимся к бодрствующей жизни, в сновидении происходят и другие, еще более глубокие изменения. Одно из них пытается выделить Штрюмпель, рассуждая следующим образом (Strümpell, 1877, 2728): «Вместе с прекращением деятельности органов чувств и обычного осознания жизни душа утрачивает также и почву, в которой коренятся ее чувства, желания, интересы и действия. Даже те духовные состояния, чувства, интересы и оценки, которые в бодрствовании присоединяются к образам памяти, подвергаются… затемнению, из-за чего нарушается их связь с образами; образы восприятия вещей, людей, мест, событий и поступков в бодрствующей жизни по отдельности воспроизводятся в большом количестве, но ни один из них не привносит с собой свою психическую ценность. Последняя отделена от них, и поэтому они ищут в душе собственные средства…»

Это лишение образов их психической ценности, которое, в свою очередь, объясняется отрывом от внешнего мира, является, по мнению Штрюмпеля, главной причиной того впечатления чуждости, с которым в нашем воспоминании сновидение противопоставляется жизни.

Мы слышали, что уже засыпание приносит с собой отказ от одной из форм душевной деятельности, а именно от произвольного руководства течением представлений. Напрашивается и без того уже очевидное предположение, что состояние сна может распространяться и за рамки психических функций. Та или иная из этих функций не устраняется полностью; теперь встает вопрос: продолжают ли оставшиеся функции работать без нарушений и могут ли при таких обстоятельствах они вообще нормально работать. Есть точка зрения, согласно которой особенности сновидения можно объяснить снижением психической деятельности в состоянии сна; но такому воззрению противостоит впечатление, производимое сновидением на наше суждение в бодрствовании. Сновидение бессвязно, оно беспрепятственно соединяет самые резкие противоречия, допускает всякие невозможности, устраняет наши знания, влияющие на нас днем, притупляет наши этические и моральные чувства. Если бы кто-нибудь стал вести себя в бодрствовании так, как ведет себя в некоторых ситуациях в сновидении, то того, наверное, мы назвали бы сумасшедшим; кто в бодрствовании стал бы так говорить или рассказывать о таких вещах, как это было в содержании сновидения, тот произвел бы на нас впечатление ненормального или слабоумного человека. Поэтому, на наш взгляд, мы верно определим положение вещей только в таком случае, если психическую деятельность в сновидении будем считать лишь весьма незначительной, а высшую интеллектуальную работу в сновидении – невозможной или по меньшей мере серьезно нарушенной.

С необычайным единодушием – об исключениях речь пойдет в другом месте – авторы высказывали эти суждения о сновидении, которые непосредственно ведут к определенной теории или к объяснению жизни во сне. Остается дополнить мое только что высказанное резюме подборкой изречений различных авторов – философов и врачей – о психологических особенностях сновидения.

По мнению Лемуана (Lemoine, 1855), бессвязность образов является единственно важной характеристикой сновидения.

Маури соглашается с Лемуаном; он говорит (Maury, 1878); «Il n’y a pas de rêves absolument raisonnables et qui ne contiennent quelque incohérence, quelque anachronisme, quelque absurdité»[27].

Гегель, по словам Шпитты, говорил об отсутствии у сновидения какой бы то ни было объективной понятной связности.

Дюга утверждает: «Le rêve, c’est l’anarchie psychique, affective et mentale, c’est le jeu des fonctions livrées à elles-mêmes et s’exerçant sans contrôle et sans but; dans le rêve l’esprit est un automate spirituel»[28].

Об «ослаблении внутренней связи и смешении представлений, связанных в бодрствовании логической силой центрального “я”», говорит даже Фолькельт (Volkelt, 1875, 14), согласно учению которого, психическая деятельность во время сна отнюдь не кажется бесцельной.

Абсурдность связей между представлениями, имеющихся в сновидении, едва ли можно подвергнуть более резкой оценке, чем это сделал Цицерон (De divinatione, II): «Nihil tarn praepostere, tarn incondite, tarn monstruose cogitari potest, quod non possimus somniare»[29].

Фехнер говорит (Fechner, 1889, Bd. 2): «Как будто психическая деятельность из мозга разумного человека переносится в мозг глупца».

Радешток (Radestock, 1879): «На самом деле кажется невозможным в этом хаосе выявить четкие законы. Уклоняясь от строгого полицейского надзора со стороны разумной воли, руководящей течением представлений в бодрствовании, и внимания, сновидение, словно в калейдоскопе, смешивает все в своей безумной игре».

Хильдебрандт (Hildebrandt, 1875): «Какие удивительные скачки позволяет себе спящий человек, например, в своих умозаключениях! С какой непринужденностью он ставит буквально на голову самые известные эмпирические положения! С какими нелепыми противоречиями в устройстве природы и общества он может мириться, пока наконец, как говорится, не зайдет чересчур далеко, и чрезмерное напряжение, исходящее от бессмыслицы, не вызовет его пробуждения! Иногда мы совершенно спокойно перемножаем: трижды три будет двадцать; нас нисколько не удивляет, что собака рассказывает стихотворение, что покойник сам ложится в гроб, что кусок скалы плывет по морю; мы всерьез принимаем на себя ответственные поручения от герцогства Бернбург или княжества Лихтенштейн наблюдать за военно-морским флотом страны или же поступаем на службу к Карлу XII незадолго до сражения под Полтавой».

Бинц (Binz, 1878) указывает на вытекающую из этих впечатлений теорию сновидений: «Из десяти сновидений по меньшей мере девять абсурдны. Мы соединяем в них людей и вещи, не имеющие между собой абсолютно ничего общего. Уже в следующее мгновение, словно в калейдоскопе, группировка становится иной, быть может, еще более бессмысленной и нелепой, чем была раньше; и, таким образом, изменчивая игра не совсем спящего мозга продолжается, пока мы не пробуждаемся, не щиплем себя за ухо и не задаемся вопросом, действительно ли мы по-прежнему обладаем способностью разумно представлять и мыслить».

Маури (Maury, 1878) находит для описания отношения образов сновидения к мыслям в бодрствовании очень интересное для врача сравнение: «La production de ces images que chez l’homme éveillé fait le plus souvent naître la volonté, correspond, pour l’intelligence, à ce que sont pour la motilité certains mouvements que nous offrent la chorée et les affections paralytiques…»[30] В остальном сновидение представляется ему «toute une série de dégradations de la faculté pensante et résonante»[31] (ibid., 27).

Едва ли необходимо приводить высказывания авторов, повторяющих тезис Маури относительно отдельных форм высшей психической деятельности.