Читаем без скачивания Тщеславие - Александр Снегирёв

У Димки есть черта — он всё время боится куда-то опоздать, Куда — неясно. Спешит. Двери не плотно прикрывает, косточки виноградные не выплёвывает, разгрызает и глотает. Он даже арбузные повадился глотать, чтобы на выплёвывание драгоценные секунды не тратить, но Юлька его рассказом про аппендицит отучила. Ест прямо из холодильника или микроволновки. На выключатели света жмёт на ходу, не останавливаясь. Выключатели не всегда срабатывают, Димка тянется к ним, не сбавляя скорости, из-за чего часто падает или стукается о мебель и углы стен.

А ещё Димка во всём сомневается. Сделает что-нибудь и сомневается. Сделает и сомневается. Чем больше нервничает, тем больше сомневается. Короче, эти две черты включились сразу, как только последний экземпляр рассказа был отдан [94] на суд. Можно Димку понять, ведь это был первый, по-настоящему его, рассказ на конкурсе. Написанный им и только им от начала до конца. Димка начал корить себя за поспешность. Поторопился, не отшлифовал, глупости всякой понаписал. Первый абзац надо было начинать с серьёзного «итак», а не с разговорного «короче». Эротическую сцену подсократить, духовности прибавить. Про синих медуз, выброшенных на пляж, вообще забыл, а они так красиво трепещут на ветру... «Блин, и про собственную тень на дне, которую принял за тень большущей рыбины и жутко испугался, не написал... Надо исправить. Но нельзя же у всех членов жюри попросить рассказ обратно и вносить исправления. Решат, что я псих. Нет, надо внести, иначе не поймут духовного посыла и моего творческого потенциала, я ведь совсем не то хотел выразить...» Можно подумать, что Димка сумасшедший, однако это не совсем так. Даже совсем не так. Просто за последние дни у него серьёзно развилась паранойя. Кроме того, он довольно скрытный. Не привык душу наизнанку перед чужими выворачивать и поэтому обнародование столь откровенного рассказа для Димки событие. В общем, пока он сам себя накручивал и успокаивал, подошло время обсуждения. Начал Гелеранский:

— Вот не вижу я у нового поколения идеалов красоты... — («Твою мать! Надо было всё-таки духовности добавить! Подсказывала же мне интуи[95]ция!» — тут же принялся сокрушаться Димка). Гелеранский продолжил: — Мы поклонялись Цветаевой и Феллини, а здесь сплошной ржач и всё ниже пояса! Есть, однако, замечательная сцена, описывающая первый поцелуй за школой, и вот это... — Гелеранский выковырял грязь из-под ногтя листком со свежим Димкиным рассказом. — Пушкер дал мне почитать свой новый рассказик, и знаете... очень неплохо написано... — Он ещё что-то говорил, но Димка не слышал уже. Мысли закрутились каруселью.

— Не з-знаю, не з-знаю... — взял слово Зотов, но тут же был прерван лаем. Барбосам с первого этажа приспичило помешать обсуждению. Заскучав, они решили полаять и повыть. Зотов продолжил, его слова смешивались с «гав-гав»: — Молодому поколению п-повезло... (гав...) гэбухи п-проклятой нет, значит, так. Хоть Пушкер... (гав-гав...) и не оп-пирается... (гав-гав...) на традиции русской литературы... (гав-гав-гав...) но пошлостей я не заметил, значит, так... (гав-гав-г-а-а-а-в... у-у-у-у...).

Тут Зотов обратился к коллегам по жюри:

— Что же делать, г-господа?

— Пушкеру ещё надо повкалывать! Попотеть! Да. Сейчас вон многие человеки стыдятся быть русскими! Иного им подавай! Напрасно! Грешно забывать свои корни! Пот, кровь, степь... — горячо вступил литературный критик Мамадаков. Манерой речи он походил на расхожего деревенского самородка, которых так любят городские ин-

[96]теллектуалы, пресытившиеся развлечениями мегаполисов. Упор на русскость и православие входил в резкий контраст с довольно-таки азиатской физиономией самого Мамадакова, его высокими военными ботинками, тёмными натовскими штанами и свитером с накладными карманами. Нос Мамадакова был крупных размеров и повёрнут в профиль, даже когда всё остальное лицо находилось анфас. Такие носы набок встречаются у персонажей мультфильмов. Причина столь необычного расположения носа у живого человека оставалась неизвестной. Видимо, Богу просто так захотелось, когда он лепил будущего литературного критика. Узкие глаза располагались близко к переносице и были обрамлены, словно нимбами, желтоватыми синяками. Слушая и рассматривая Мамадакова, трудно было поверить, что в жизни он занят двумя вещами: критикой и поисками собственной жены. Причём второе, кажется, забирало у него больше энергии, чем первое, и откладывало неизгладимый отпечаток на мировоззрение.

— Я не про Пушкера, а про собак, Виталий Маркович! — перебил Зотов.

— Виноват! Эх, сейчас бы картошечки с сальцем! — молодецки отозвался Мамадаков, хлопнул по колену и огладил бородёнку таким движением, будто родился купцом в Замоскворечье, а борода густая и белая. Он, кажется, был из тех, кого в школе дразнят косоглазым. Мальчик ушёл в себя, погрузился в учение, прикупил наряд настоящего [97]мужика и выбрал дело, позволяющее смотреть на мир из забетонированного дзота безупречного вкуса.

— Может, Людмилу Степановну опять к ним отправить? — подкинул мыслишку Гелеранский.

— Собакам не нравятся ваши рассказы, Пуш-кер! — крикнула Димке Окунькова.

— Х-хороший каламбур, значит, так, — подхватил Зотов. — Собакам ваши рассказы н-не нравятся. А м-мне н-нравятся, значит, так. — Зотов сделал паузу, рассчитывая на смех аудитории. Некоторые рассмеялись сразу, большинство же подхватило с опозданием. Не потому, что каламбур не понравился, просто не слышно было ни черта. Зотов продолжил: — Рассказ про туристку, угодившую вместо м-монастыря в дурдом, глубок и метафоричен. А новый р-расказ Пушкера и вообще весьма интересен. Этакая исповедь н-наивного фи-философа...

Димка перестал мучить себя терзаниями, ощутив всем естеством, что вырвался на полкорпуса вперёд по сравнению с другими участниками заплыва. Его немного тревожила только одна мысль: он не помнил, что за сцена первого поцелуя и какая такая туристка угодила в дурку. Димка списал это на очередной сбой памяти и тут же забыл.

На похвалах метров Лиса нарочито зевнула. Марат дважды моргнул. Филологиня вскочила с возгласом: «Да что же это такое!» — и кинулась [98] вниз по лестнице. Барбосы совсем разбушевались. Послышались возмущённые крики филоло-гини, гавканье и кудахтанье дежурной: «Меша-ють им, видите ли! Писатели нашлись! Щас каждая профура писательница, компьютеров себе понакупали и пишуть, и пишуть!» Гавканье, однако, удалось унять, и филологиня вернулась слегка вспотевшая, с горящими щеками и малость съехавшим в сторону животом.

— Беременная девушка спасла десятерых здоровых мужиков! — шутканул Гелеранский.

— Рассказы Пушкера сочно описывают реальность. Пусть там всё ниже пояса, но зато как обаятельно! — Окунькова одарила Димку улыбкой. — Что у вас с глазом? Дуэль из-за женщины? — Окунькова, видимо, составила себе некий романтический образ Димки, и фингал этот образ только поддерживал.

— Литературный спор... из-за женщины, — постарался элегантно отшутиться Димка.

— Знаете друзья, когда в шестьдесят первом я встречалась с Ахматовой... — начала Липницкая голосом, напоминающим дребезжание ложечки в стакане, когда под домом проезжает метро.

— Хррррррр. Хрррррррр-хр-ххрр, — перебил Липницкую Мамадаков. Конкурсанты попрятали ухмылки в кулаки.

— Что вы сказали, Виталий Маркович? — обратилась старенькая поэтесса к критику своей ложечкой в стакане.

[99] —Хрююююааа. Ы-хрррррр, — ответил Виталий Маркович. Красные губы были приоткрыты, голова склонялась на грудь. Вчера его видели в беседке под соснами в компании Зотова и бутылки. Зотов оказался покрепче, а вот Виталий Маркович срубился, всхрапнул.

Липницкая застыла, глядя на Мамадакова. Зотов крякнул. Гелеранский хихикнул. Окунькова презрительно закатила глаза.

— Виталий Маркович!

— ...пардон, Маргарита Павловна? — хрюкнул Мамадаков своим носом набок, будто и не спал вовсе.

— Мне казалось, вы хотите дополнить моё резюме по части рассказов Миши Пушкера, — чопорно произнесла Липницкая.

— Нельзя... — прохрипел Мамадаков, прокашливаясь. — Нельзя во всём подражать американцам проклятым! Оккупировали нашу Россиюшку-матушку и макдоналдсов везде понаставили! У нас есть свои прекрасные литературные традиции. Забористая, ядрёная, мясистая проза. Вот, например, Беззубенко, замечательный писатель. Великанище. Главный человек в сегодняшней русской литературе. Настоящий русский мужик, кадыкастый, ногастый, мосластый... — неизвестно какие ещё части тела писателя Беззубенко были бы упомянуты, не вмешайся Липницкая.

— Спасибо, Виталий Маркович. — Липницкая поджала губы. Она, видимо, как и остальные со[100]бравшиеся, не знала, кто такой Беззубенко и при чём тут проклятые американцы. Поворошив бумажки перед собой, Липницкая подытожила:

—Рассказ про море показался мне интересным... однако остальные произведения Миши Пушкера... — слово «произведения» Липницкая произнесла так, как произносят название симпатичной, но ненужной вещицы, — остальные произведения слегка поверхностны, что ли... Впрочем, моя оценка положительная.