Читаем без скачивания Тщеславие - Александр Снегирёв

Димка решился и обнял сосну. Прислонился щекой к коре. Всем телом. Ноги скользят на корнях, пальцы в смоле. Наверху колышутся кроны и звёзды светятся, кристалликами соли на чёрном столе. Димка вспомнил, как обнимал в детстве папину джинсовую ногу, когда не хотел оставаться в

[114] детском саду. Висел на этой ноге, чувствовал запах отца, джинсы и ботинок. Был в безопасности, повиснув на папиной ноге, как коала на эвкалипте.

Димка ощутил себя муравьем на дне вазы с букетом. Сосны и берёзы — цветы, а он копошится в самом низу. «Эх, Раша, говорят, здесь скоро всё ёбнется, рухнет к чертям, посыплется. А мне всё равно здесь хорошо! Хорошо вдыхать этот влажный прохладный воздух, хорошо то прятаться от медведей и волков, то охотиться на них, хорошо копошиться на дне этого берёзово-соснового букета».

Между стволами тихо пролетела большая птица. Филин какой-нибудь. Мастерски пролетел, без суеты. И сел на ветку. Будь у Димки крылья, он бы так не пролетел. Обязательно бы в дерево врезался. И я бы не пролетел. Поросёнок, может, и пролетел бы, а может, и нет. Хотя глупо об этом думать, у Поросёнка нет крыльев и вряд ли появятся.

Димка шёл без всякой цели, сунув руки в карманы. В бассейне было пусто, юные пловцы закончили тренировки. «Надо зайти, нырнуть пару раз», — подумал Димка. Он вышел к танцплощадке, на которой позавчера мочил воображаемых литераторов. Сколько всего случилось за эти дни. На месяц хватило бы. Димка прошёлся по площадке от края до края. Он любит чувствовать под ногами доски. Вдруг он понял, что изменилось с вечера, когда он оказался здесь впервые. Снег [115] растаял, и его следы исчезли. В одном месте оставался слабый отпечаток, но и он скоро стечёт между досками. И тогда совсем ничего не останется. Никаких следов.

* * *

В темноте аллеи кто-то схватил Димку за плечо. Он вздрогнул от неожиданности. Это оказался русский радикал в натовской форме Виталий Маркович Мамадаков.

—Что, Пушкер, один мыкаешься, думки тяжёлые одолели ?

— Гуляю просто.

— Слухай, Пушкер. Ты нормальный русский пацан, я это вижу. Ты с Серёгой осторожней.

— С каким Серёгой? — не понял Димка.

— С Гелеранским. Он мужик непростой. Он те-бе рассказал уже, как в Москве мытарствовал, как с дискеткой пороги издательские обивал?

— Рассказал, — Димка почувствовал, что, с одной стороны, сдал Гелера, с другой, раз Мамадакову всё и так известно, значит, не сдал. Димка сам начал чувствовать себя подставленным.

— Это он всем плетёт. А ещё про Афган и как мне вирус прислал, и про пятьдесят баксов. Эх, Серёга, хитрая лисица! — Критик расчесал бородёнку пальцами, как гребнем, и Димка заметил, что руки у Мамадакова полные, белые. Руки куп[116]чихи с картины художника Кустодиева. — Пушкер! Держи ухо востро. Пишешь ты крепко, натурально, до Беззубенко тебе далеко, конечно, но чувствуется в тебе жилка. — Мамадаков приблизился и посмотрел Димке в глаза. Димка почувствовал запах мамадаковского пота. От критика пахло, как от крупного ребёнка-переростка, перемазанного кашей и овощным пюре. Представилось его мягкое белое, безволосое тело, бока свисают над резинкой трусов, как воск оплывшей свечи, а кожа всегда немного влажновата. Мамадаков дышал тяжело, ртом, будто по лестнице только что взобрался на пятый этаж. Его чёрные зрачки-пуговицы блеснули в ночном свете. Мамадаков взял Димку за руку и сказал:

— Я думал за тебя голосовать, Пушкер, люб ты мне... А потом передумал. Фамилия у тебя что-то напоминает, никак не пойму что, тревожно мне из-за этого. Да и нерусская фамилия-то, нерусская. Не получишь ты премию.

***

Димка вернулся к себе. В комнате никого. Пора. Стянул футболку, подошёл к раковине. Поплескал горячей воды на лицо. Встряхнул баллон с пеной, пшикнул в руку и размазал снежок по щекам. Вытягивая шею и поджимая губы, побрился. Смазав кожу кремом, ощутил мятную прохла[117]ду. Помазал под мышками ароматным стиком, достал из сумки свежую белую рубашку, подготовленную для торжественного ужина. Надел. Застегнулся на все пуговицы до самого верха. Последний раз посмотрелся в зеркало, пригладил полосы влажной ладонью, покорчил рожи — размять мышцы лица. Повертел в руках трофейный брелок-медвежонка. Улыбнулся сам себе той улыбкой, какой в его фантазии улыбался Цезарь перед выходом к ликующим легионам. Улыбнулся и растёр ногой по полу воображаемого таракана. Теперь готов.

Димка сложил конверты с компроматом в пакет. Взялся за ручку двери и тут услышал стук костыля и шарканье одной туфли. Эти звуки Димка не перепутал бы ни с чем. Он замер, не в силах даже руки от дверной ручки отнять. Стук и шарканье приближались. Другие звуки исчезли. Одноногий призрак подошёл к Димкиной двери и остановился. Димку обдало ледяными, прожигающими мурашками, будто он возле фантастической ледяной электросварки оказался. Жуть сковала его...

Димка отмер и одним прыжком оказался у окна. Старые, заклинившие, склеившиеся от краски шпингалеты. Не помня себя, отогнул какой-то гвоздь. Рывком распахнул рамы. На золотой ножке люстры дрогнула паутина...

Внизу крыша пристройки. Димка нащупал ногой лепной дубово-фруктово-овощной венок, перекладины звезды. Если бы фашисты захватили [118] этот дом, то звёзды заменили бы свастиками, а венки бы оставили. Дубовые венки вполне в их концепции. Дыни, репы и баклажаны, правда, фашистам как собаке пятая нога. Репы для колхозников ВДНХ сгодятся, а фашистам репы на что? Им пивные кружки и капусту с сосисками подавай. На свастику ногу было бы удобнее ставить, если вот так из окна лезешь... Хотя какие фашисты? «Полянку» в пятьдесят пятом построили. Фашистов уже десять лет как извели...

Димка спрыгнул на крышу пристройки. Оцинкованный лист промялся под ним, издав характерный звук. Димка поскользнулся. Съехал с крыши, удачно приземлился. Оцинкованный лист выпрямился. Снова со звуком. Димка, не оглядываясь, бросился через парк.

Казалось, что сосновые корни ставят подножки, берёзы хлещут ветками по лицу, а упругий ковёр слежавшейся хвои и листьев коварно маскирует опасные ямы и провалы. Димка проскочил через калитку, замеченную им ещё накануне, и побежал к железнодорожной станции.

* * *

Метров через двести начало жечь горло и внутренности. Давно не бегал. Димка стал часто сплёвывать тягучей слюной. Под мышками, на спине, на груди стало мокро и липко. Перешёл на [119]шаг. Присел отдохнуть на поваленное дерево. На станции купил билет на последний поезд и стал ждать, прохаживаясь по платформе. «Паспорт и деньги в кармане, а вещи попрошу передать в Москву. Скажу, дедушка при смерти, срочно пришлось уехать»...Тут у него тренькнул телефон. Звонил я.

—Хай! Как дела?

— Нормально, — ответил Димка, всё ещё тяжело дыша.

—Что слышно в кулуарах, шансы есть?

— Непонятно пока.

— Как с девчонками?

— Непонятно пока...

—Всё у тебя непонятно. Ты определись. Что с девчонками может быть непонятного?

—Определюсь.

— Ты бежишь, что ли?

—Нет, запыхался просто на лестнице.

—Вижу, на долгую беседу ты не настроен. Два дня осталось. Держись. Мы с тобой. От Поросёнка привет. В любом случае ты крутой!

— Спасибо.

—Не за что. Обнимаю.

Димка стрельнул у мужика сигарету, прикурил. Он не курит, а тут захотелось. Сделал две затяжки и пошёл обратно через турникет. Раздумал уезжать.

Проходя мимо мусорного бака, Димка бросил туда конверты.

[120]

* * *

Ночью приснился кошмар. Будто он смотрит страничку с рейтингом своей несуществующей книжки и цифры скачут. 470, 326, 141 и тут сразу б! Увидев свою книжку в первой десятке, Димка затаил дыхание, боясь спугнуть цифру. Пускай подольше там остаётся. Но шестёрка подразнила его и превратилась в двадцатку. Тут на экране появились Мамадаков с Гелером. Похабно улыбаясь, они хорошенько облапали двадцаточку, позволив себе такое, что не каждый себе позволяет даже в тайском борделе, и утащили её за пределы экрана. Вместо двадцаточки мелькнула какая-то незапо-минающаяся цифра из седьмой сотни, которая тут же сменилась четырёхзначной в районе второй тысячи и полетела дальше, бесконечно далеко от списка лидеров продаж. Димка вскочил с криком.

***

Накануне пятого дня организаторы устроили торжественный обед.

— Всё будет очень вкусно и красиво. Антикризисное меню! — модно пошутил маршал-попечитель.

Собрались в столовой в шесть. Столы были расставлены буквой «П» и накрыты белой клеёнкой. Морговое освещение осталось прежним, [121] официантки в мини-юбочках и полупрозрачных блузках подавали яства: тонко нарезанную колбасу, варёную свёклу, рубленую кубиками, и шинкованную сырую капусту. Затем гостей обнесли котлетами, влажными снаружи и сухими внутри. Из напитков предлагалась водка. Десерт — шоколадные конфеты. Перед Липницкой стояла единственная бутылка коньяку неизвестной, видимо, новой, молдавской марки. Выпятив живот, маршал-попечитель взял слово: