Читаем без скачивания Осада Ченстохова - Юзеф Крашевский

— Да! И это хорошо, — сказал приор, — против такого неприятеля всякая защита хороша; клянусь Богом, хорошо знаем, что ксендз-провинциал не посоветует нам сдаться.

— Ну, а форма какая?

— Скажите, — обратился Кордецкий к послам, — пусть не становится из друга врагом, а все остальное свалите на провинциала; слава Богу, он далеко и за границей. Наконец, пусть вдохновит вас Господь, что надо говорить, и да благословит вас!

— Но отцы, быть может, отдохнули бы, — спросил Чарнецкий, — или подкрепились бы, так как у Вейхарда их, думаю, не очень щедро примут.

Ксендзы только взглянули друг на друга и ответили поклоном. Кордецкий шепнул им еще несколько слов и, благословив их, прибавил:

— Возвращайтесь скорей, так как самая худшая опасность — неизвестность.

Их снова выпустили через фортку. Они отправились, и Калинский первый увидел их, первый возвестил об их ожидаемом возвращении. На этот раз Вейхард не держал их под дверями, а отворил их широко, надеясь на желанный ответ; но предводитель сразу по лицам увидел, что ему не принесли его.

— Ну, что? — спросил он решительно. — Сдаетесь или нет?

— Просим пана, чтобы соблаговолил припомнить…

— Сдаетесь или нет? — вторично спросил Вейхард.

— Мы сами этого решить не можем, — ответил Томицкий, — начальство монастырское не берет на себя этого, когда вопрос решается о костеле и образе такой великой ценности; мы должны получить разрешение провинциала…

— Где же ваш провинциал?

— В Глогове в Силезии.

— Ваши уставы для меня не обязательны, — ответил граф, — а затем выбирайте: или сдаться сейчас на писанных условиях (тут он бросил им лист бумаги), или огнем и мечом опустошим сначала села и деревни вашего монастыря, а затем Ченстохов.

— Чем же виноваты деревни? — спросил ксендз Томицкий.

— Виноваты или не виноваты, будут отвечать за вашу вину; пущу их по ветру, слышите? Вот мой последний ответ.

Говоря это, Вейхард уже выглядел не таким, как утром, ласковым паном, защитником и покровителем, но явным неприятелем, который угрожал и волновался при мысли, что над ним смеются и думают обороняться.

— Читайте и подписывайте! — крикнул он взбешенный и вышел. Слегка встревоженные монахи остались с глазу на глаз с паном

Калинским, который, со вздохом, вежливо и приветливо подошел к ним.

— Ужасный человек! — сказал он тихонько. — Не медлите, смилуйтесь, если вам жизнь дорога. Сделает он, как сказал, сомнения нет. Как католик, как друг советую, заклинаю, спешите, так как не знаете, что на себя навлечете.

— Но мы сами ничего здесь не можем решить! — повторил ксендз Ярачевский.

— В таком случае спешите в монастырь. Чувствую сострадание к вашей судьбе; советую, прошу, сердечно советую, умолите приора и не медлите!

Едва проговорил он эти слова, как Вейхард быстро вошел в блестящих доспехах.

— Что же? — сказал он. — Еще стоите, еще думаете! Вы видите, я готов, даю вам еще час времени, поспешите в монастырь… или огонь и меч никого не пощадят.

И посланники снова поспешными шагами направились к монастырским воротам с данной им бумагой, не столько напуганные, сколько занятые новым поручением.

Как только их увидели, открыли фортку, и едва ксендз Ярачевский заговорил, как приор уже читал с улыбкой сожаления условия сдачи.

— Что за наглость! — сказал он. — Что за высокомерие! Смотрите, как заранее приказывает! Но Бог смиряет гордых!.. Читайте, пан мечник…

Замойский взял бумагу из рук Кордецкого и читал условия, которые были тяжелее, чем можно было ожидать. Вейхард приказывал немедленно сдать Ясную-Гору Карлу-Густаву и признать его верховным протектором (такой титул он заранее принял, прежде чем объявить себя польским королем); далее он требовал от монахов присяги в верности и отречения от каких бы то ни было сношений с Яном-Казимиром; признания Вейхарда начальником обители и принесения присяги ему и его подчиненным; принятия шведского гарнизона, который уже не увеличится в числе; сдачи пушек, пороху и оружия графу, ничего не утаивая, под страхом смерти; указания подземных ходов и всех тайников; роспуска людей; и, наконец (тут явно сказалось корыстолюбие Вейхарда), требовал уплаты известной суммы для себя и Миллера.

Крик негодования не дал дочитать Замойскому.

— Присяги! — воскликнул приор. — Хотят присяги! Как это они легко смотрят на вещи, коли ими так распоряжаются. Приказывают нарушить прежнюю и дать новую, как будто дело идет о снимании одного и надевании другого платья! И страхом смерти угрожают нам за щепотку пороху, которая могла бы где-нибудь найтись! — прибавил он, складывая руки. — Какой же ответ может быть дан на это надругательство, — сказал он и окинул взглядом присутствующих ксендзов и шляхту.

— Открыть огонь по ним! — крикнул Чарнецкий.

— Когда бы попробовали нашей силы, — воскликнул Замойский, — получили бы также хороший ответ.

— Нет! Нет! Монахам прилична покорность, — подхватил ксендз Кордецкий, — пошлю к ним ксендза Мелецкого, чтобы сказал им, что люди, посвятившие себя Богу, так легко не нарушают присяги и не дают ее; желаем лучше честно умереть, чем жить в бесчестии. Места святого сдать не можем, а граф пусть делает, что ему угодно.

Когда никто не промолвил ни слова на это, и все, казалось, согласились с приором, был послан ксендз Мелецкий, а так как он говорил только по-польски и по-латыни, с ним пошел ксендз Ярачевский, и их проводили до пустых строений новициата при костеле св. Варвары, который был занят Вжещевичем.

Еще издали были видны приготовления шведских солдат и движение в лагере. Вейхард сидел на лошади, Калинский увивался около него; казалось, что-то собирались делать и суетились так, как будто сейчас хотели занять Ясную-Гору штурмом. Приор с паном Замойским, шляхтой и несколькими монахами всматривались с башни над воротами в сторону костела, видели, как монахи пришли к начальнику шведов, как очень короткое время он разговаривал с ними, поднял вверх руку, пришпорил коня, скомандовал солдатам, и два монаха поспешно повернули назад к обители.

Почти одновременно густой дым поднялся от строений, окружавших костел и, видимо, подожженных.

Это был неприятельский вызов, и как только фортка закрылась за послами, по знаку, данному приором, благословленные его рукой пушки открыли со стен огонь по шведам.

Вейхард остановился, услышав гул орудий, поглядел на монастырь, потом на своих солдат, из которых несколько упало ранеными, и быстро погнал коня, летя сам впереди и ведя за собой смешавшуюся толпу. Живо начали отступать всадники по дороге к Кшепице, и было видно, что Вейхард, принужденный к отступлению, так как со своей горстью людей не мог предпринять осаду, сильно разъярился на монахов, которых хотел устрашить, но был сам встречен неожиданными для него выстрелами.

Приор смотрел на это и вдохновенно молился, и слезы текли по его мужественному лицу; в этот момент около него находился только один Замойский. Взволнованный Кордецкий схватил его за руку и указал на кучку отступавших в беспорядке шведов.

— Это саранча, — сказал он, — которую Бог послал на эту землю за грехи наши. Где мы? Где они? Есть ли связь между нами, и откуда могла родиться неприязнь? Как чудно устраивает Бог, чтобы покарать грешников! Да! Мы грешны, и нас будет карать Божья сила; пока мы не раскаемся в грехах и не падем ниц с головой, посыпанной пеплом, с окровавленной грудью и со слезами на глазах, на землю, каясь в своей вине! Как карал Бог израильтян за идолопоклонство и измену, так карает и нас за идолопоклонство самим себе, за равнодушие к судьбе страны, за неповиновение закону и за все проступки, совершенные нами. Не хотим подчиняться собственному закону, научимся этой добродетели у других. И будем плакать и жаловаться, и просить, и взывать о милосердии, и долго, долго Бог будет глух на просьбы наши… И убийства и пожары жестокие будут распространяться по земле нашей широко, и будет казаться, точно отец забыл о нас, и точно Матерь оставила нас. Ибо велики грехи наши! Велики и нераскаянны, как будто кровь Христова, этот святой источник прощения, и не проливалась за нас. Слуги Христа, дети Его, мы носим крест на груди; но не в груди; слова на устах, но не в сердце, законы на бумаге, но не на деле; молимся и даже молитвой грешим, плачем, и слезы наши злы, стонем, и стон наш преступен, ставим церкви и украшаем ими край наш, а языческий гнев, языческая корысть и идолопоклонство царствуют в нем и пятнают крест Божий. Воистину скорее слепым Бог простил бы, чем тем, которым дан свет, и не воспользовались им, которым дан был закон, а они переиначили его для беззаконий своих; которые присягали на кресте и забыли святую свою присягу, как дети игрушки. Велики грехи, и кара должна быть велика, ужасна, от которой содрогнется земля, и народы будут плакать над нами, как над самой бедной сиротой. И станем бессильны, ибо велики грехи наши! Смотрю на нашу страну и вижу ее от края до края истерзанной, черной, как небо в бурную ночь, на котором сверкает лишь блеск молний, и звезды мигают, закрытые тучами… Бог справедлив, но велик и всемогущ, и неисчерпаемо милосердие Его…