Читаем без скачивания Охота на зайца. Комедия неудачников - Тонино Бенаквиста

Воры не сдвинулись с места ни на йоту, но теперь они ухмыляются. На какую–то долю секунды я даже подумал было, что это они сами подослали ко мне своих эмиссаров в форменных фуражках, чтобы вежливенько убедить меня убраться подальше.

Мне говорят, что все в порядке, спрашивают, все ли билеты проверили швейцарцы, желают спокойной ночи. И проходят в следующий вагон.

Вот так.

Подобные вещи возможны только по сю сторону Альп. Рассказать об этом в Париже — никто не поверит.

Результат: я не только по–прежнему в дерьме, но вдобавок эти два подонка еще и получили благословение властей.

И теперь они сами приближаются ко мне.

Спокойные.

Отступать, отступать до самого электрощита. Они не понимают и все приближаются. Зеленая кнопка, красная кнопка и еще одна, маленькая, сверху, которую ни в коем случае нельзя трогать — общий выключатель. Четырехгранник выскальзывает у меня из пальцев, я нащупываю кнопку, жму, щелчок…

Полная темнота. Они резко остановились.

— Mortacci tuoi!..

У меня времени, как раз чтобы успеть проскользнуть к себе. Я приникаю ухом к двери. Толчки, они натыкаются на двери, из–за пары ударов кулаком в мою собственную у меня глохнет ухо. Они вынуждены сменить вагон. Какими бы ловкими воры ни были, работать вслепую они не смогут. «Еще увидимся, — слышу я, — еще увидимся». Опять «Mortacci tuoi» (проклятье моим мертвецам), и дверь тамбура закрывается за ними. Если только они меня не поджидают, притаившись в темноте. Может, они хитрые, эти ублюдки.

Они наверняка вернутся, но у меня есть время подготовиться.

— Включите свет, а то, мне кажется, я сейчас упаду, — слышится дребезжащий голос.

Я оборачиваюсь в темноте и замечаю силуэт сони, стоящего в десяти сантиметрах от меня.

— Вы меня чуть не напугали. Свет сейчас нельзя включить, во всем вагоне тока нет… Ложитесь пока на мою кушетку.

Три светящиеся точки вблизи показывают, что скоро 3.30. Внезапно его дыхание учащается, затем на мгновение замирает в леденящей тишине.

— Э… эй, только без глупостей, говорите что–нибудь!

Вместо ответа тело рушится наземь с глухим стуком, задев головой мое колено. Я не шевелюсь.

Затем прижимаю ладони к своим векам, чтобы хоть на миг уединиться в собственной голове.

Мои зрачки привыкли к темноте. Сделав шаг к своей сумке, я наступаю ему на щиколотку, а он даже не вскрикнул. Я отыскал наконец карманный фонарик, после того как разбросал все свои вещи, и направил луч ему в глаза. Он без сознания. Его тело валяется на полу, словно гнилой плод, упавший с ветки. Наверное, я должен бы встревожиться. Не знаю, но, похоже, с меня чуточку хватит.

*

Я снова зажег свет, но в голове у меня от этого нисколько не прояснилось. В коридоре наконец человеческое существо — какой–то потягивающийся старичок, которого, видимо, разбудила темнота. Значит, еще живой.

Не знаю, что надо делать, чтобы вернуть кого–либо к жизни, — то ли хлопать по щекам, то ли брызгать водой? Попытаюсь вспомнить его имя. Жан–Жак?

— Жан–Жак… вы в порядке? Вам жарко? Хотите попить чего–нибудь?

Мои дурацкие вопросы вынуждают его с трудом открыть глаза. Я слегка брызгаю ему в лицо водой и прикладываю к губам горлышко бутылки.

— Это… ничего… такое со мной и дома случалось… немного жарковато… недостаток сна…

— Вы можете подняться?

Он закрывает глаза в знак согласия и опирается на мою руку, чтобы встать на ноги.

— Когда мы будем в Милане?

— Через час, итальянцы вроде решили наверстать опоздание.

— Вы не волнуйтесь из–за того, что со мной случилось… Такое бывает… я сойду, как договаривались, врач мне не нужен.

— О, знаете, в настоящий момент я не волнуюсь, мне некогда.

Он смотрит на мои разбросанные на полу вещи и начинает их подбирать.

— Да бросьте вы, плевать на них, потом я сам приберу, дайте дух перевести, мне сейчас не до них, пускай валяются, пускай пачкаются!

— Старая привычка. Если я когда–нибудь выпутаюсь из этого, я вас не забуду. Это не пустые слова, у меня скоро будет много денег, по–настоящему много, и я вспомню, что вы для меня сделали.

Сам не знаю почему, я расхохотался. Нынешней ночью со мной чего только не было, но такое…

Я этого типа оскорблял, раз десять желал ему смерти, даже пытался унизить. А он?..

— Послушайте, даже не знаю, как вам это сказать, но вы не находите, что ситуация довольно нелепая? Жан–Жак… Вы ко мне залезли, чтобы спрятаться от таможни, я сражаюсь с контролерами и всякими проходимцами, вы отрубаетесь при первой же возможности, сулите мне бабки, и при этом вам нечем заплатить за телефонный звонок. Я уже ничего больше не понимаю, да и не пытаюсь понять.

— Меня зовут Жан–Шарль.

Я поразмыслил одно мгновение и снова разразился смехом. Не искренним смехом — отстраненным. В эту секунду ничто больше меня не страшило: ни контролеры, ни тюрьма, ни воры, ни прочее жулье. Эту секунду я украл у вселенской логики.

— Не хочу употреблять высокопарные слова, но если вы мне и должны что–нибудь, так это ночь сна и хоть какое–нибудь подобие правды.

Не задам больше ни малейшего вопроса этому субъекту, надо, чтобы все исходило от него самого. Он складывает мою измятую рубашку и протягивает мне:

— Это у вас для обратного пути?

— Да. В любом случае она бы как–нибудь по–другому испачкалась, я не способен содержать свою форму в порядке, в «Спальных вагонах» у меня репутация неряхи.

Перестук колес смягчается, опоздание наверстано. Жан–Шарль садится на мгновение и вытирает лоб. Не похоже, чтобы ему стало легче.

— Вы ведь поняли, что я болен, — говорит он так, будто это изначально само собой разумелось.

Что еще можно сказать после такого признания?.. Мне больше не нужны никакие эвфемизмы.

— Это оно и есть, ваше подобие правды? У меня тут все насквозь липкое и мокрое от вашего пота, с вас градом льет, а я только тем и занят, что пытаюсь осушить это болото. Я вовсе не хочу вас унизить, но я бы вполне без всего этого обошелся… Знаю, это не смешно, но вы у меня тоже смеха не вызываете.

Я уже не отдаю себе отчета в том, что говорю, я только что достиг состояния того физического и умственного разброда, с которым сталкивается Катя после каждого моего возвращения. Это при том, что мы всего на полдороге «туда».

— Вы ведь измучены, да? Вы меня ненавидите.

— Нет. Уж скорей мне хотелось бы влепить вам оплеуху. Но больного я бить не могу…

Он опускает глаза. Надо отвлечься от того, что я только что сказал.

— Чем вы больны? Не бойтесь называть вещи своими именами.

— Я сам не слишком много об этом знаю. Знаю только, что это очень серьезно.

— Глупо заболеть, когда готовишься заграбастать кучу денег, — говорю я.

— Пфф… В этой игре вы наверняка выиграете. Я не умею защищаться от циников. А вы циничны настолько, насколько это свойственно здоровому человеку.

«Здоровый». Это я–то?

— Ну… похоже, это цинизм бедняка… И потом, в любом случае я не циник, это я от вас заразился.

Все, что я говорю, от меня ускользает, просто выскакивает само собой. Антуан от природы злой, это все говорят. У Антуана больше нет выбора. Антуану просто уже не угнаться за своим естеством.

— Если бы вы знали, до какой степени ужасно то, что вы говорите… Год назад я бы вас убил. Да, убил. Теперь–то я понимаю, что оно того не стоит.

Я отлично вижу, что он пытается говорить нормально, но это чистое притворство. Его глаза моргают все чаще и чаще, ему уже не удается держаться прямо, тряски поезда хватает, чтобы он начал сползать с кушетки. А я, сидя на полу, смотрю, как он падает.

— Я в розыске, но только не потому, почему вы думаете. Я всем нужен, меня все хотят, его просто рвут друг у дружки, этого господина Латура!

Он начинает хохотать, будто пьяный.

— Я представляю собой мешок денег, оттого–то и смеюсь, видя, как увиваются вокруг меня все эти кретины в белых халатах, да и все прочие тоже.

Точно, пьянчужка, приступ белой горячки в самом разгаре. Поет мне свой горький куплет. У меня впечатление, будто я у стойки какого–то занюханного бара, в занюханном квартале, лицом к лицу с каким–то прокисшим алкашом, у которого все больше и больше заплетается язык. Если подожду еще чуть–чуть, он мне сам все выложит.

— Вас это удивляет, да? Вы небось спрашиваете себя, как это бедный больной вроде меня, бедный и больной, умудряется заставить столько народу суетиться вокруг себя? Ну так я вам это скажу. Я сейчас как раз в том состоянии, чтобы сказать.

— Давай говори.

— Я на вес золота. А у швейцарцев его много, это всем известно… Они платят больше, чем французы, тут я ничего не могу поделать. Вы бы ведь выбрали то же самое? Моей собственной стране наплевать, если моих ребятишек вышвырнут на улицу, когда меня здесь уже не будет. Я знаю, швейцарцам тоже плевать, но они хоть платят достаточно, чтобы на это прожить годы, десятилетия!