Читаем без скачивания Большой пожар - Владимир Санин

И так пошло. Хорошо потушил, так квартиру внизу залил, – выговор. В другой пожар никаких накладок, одно сплошное геройство, так на вопрос председателя исполкома, трудно ли было, ответил: «А мы все время боремся с трудностями, до обеда – с голодом, после обеда – со сном». За скоморошничество – строгач.

Задиристый, бесшабашный, острый на язык Гулин давно бы вылетел из пожарной охраны, если бы Кожухов в душе не испытывал к нему слабости – сам в молодости был не из тихих. И люди в карауле подобрались под стать начальнику, дерзкие, веселые и вроде бы беспечные, но только до выезда на пожар: на пожаре Гулин был зверем. И тот, кто боялся огня, норовил пропустить товарища вперед, у Гулина надолго не задерживался: уходи, друг, куда-нибудь, у нас тебе не ужиться.

Гулинских ребят приезжему начальству старались не показывать: КИПы, техника всегда в порядке, но либо полы не подметены, либо бойцы одеты с нарушением формы, либо, того хуже, сам лейтенант докладывает подмигивая (есть медицинская справка – непроизвольно подергивается правое веко), от чего начальство приходит в ярость.

Зато на пожарах Гулину и его ребятам поручались самые «горячие» точки

– эти сорвиголовы везде пройдут.

Другому старшему диспетчеру Гулин бы, наверное, сгрубил, но Нина Ивановна не раз его выручала и отказать в ее просьбе, хотя такое дело считалось для пожарного оскорбительным, никак не мог: поехал снимать кошку. Спасаясь от злющей дворняги, забралась она на вековой дуб, и пришлось задействовать тридцатиметровку – под восторженное улюлюканье окрестных мальчишек. За кошкой полез Володя Никулькин по прозвищу Уленшпигель, бывший монтажник-верхолаз, маленький и ловкий, как обезьяна. Пока он под свист мальчишек стаскивал кошку с ветвей, старушка, ее владелица, крестила чудо-лестницу и угощала пожарных теплыми пирожками, а Володьку, как он ни увертывался, расцеловала в обе щеки – награда, которую он охотно уступил бы любому другому. Старушкины поцелуи были главным предметом шуток на обратном пути, и Володька, чтобы сохранить репутацию, поклялся сегодня же взять реванш – по-новому разыграть свою постоянную жертву, Ивана Ивановича Потапенко по прозвищу Нефертити.

Володьку-Уленшпигеля ребята любили и побаивались: любили за веселый нрав и надежность в деле, а побаивались за острый, как бритва, язык и необыкновенную изобретательность в розыгрышах. С того времени, как три года назад он пришел в караул, не проходило дня, чтобы Уленшпигель из кого-нибудь не сделал всеобщее посмешище. Сначала особенно доставалось старослужащим, людям семейным и положительным: им Володька клеил на каски переводные картинки из «Ну, погоди!», на спины фотографии кинозвезд в бикини, преступно сочинял поддельные приказы о награждении их персональным ломом, а Нестерова-старшего однажды «наградил» именными часами с городского вокзала. После того как Володька на капустнике приклеил ему прозвище Карьерист, Нестеров-старший нашел поразительно простой способ борьбы с Уленшпигелем: в ответ на каждую проделку хватал его в медвежьи объятья и с головой окунал в бочку с водой; пришлось Карьериста оставить в покое и всю свою изобретательность перенести на Потапенко. Легендарно грузный, могучий, как слон, но добродушный водитель Потапенко был превосходной мишенью: его можно было от имени начальника УПО награждать подставкой для живота, списанными за ненадобностью именными штанами, годными для подростка, и поощрять за хорошую работу внеочередным двухнедельным отпуском, в который обрадованный Потапенко чуть было не ушел. А Нефертити его прозвали потому, что, как он бдительно ни следил, у него на сапогах, на одежде, в кабинете ежедневно появлялся нарисованный мелом профиль красавицы египтянки, а однажды сей профиль, сделанный фломастером во время сна, Потапенко весь день проносил на пухлой щеке – пока не догадался заглянуть в зеркало.

А свою клятву Володька осуществил таким образом. Нестеров и Потапенко, как и все семейные старослужащие, после суточного дежурства с разрешения начальства подрабатывали на стороне – были отменными столярами, восстанавливали любую мебель. Для себя же Потапенко в комнате отдыха поставил самолично сработанное гигантское кресло, в которое и помещал в часы затишья свою семипудовую тушу. И когда после обеда, вычистив до блеска машину, он улучил минутку и вздремнул, Володька подкрался к нему, как мышь, аккуратно примотал шпагатом его ноги к ножкам кресла и диким голосом заорал: «Здравия желаю, товарищ полковник!» Потапенко вскочил, вернее, попытался вскочить, упал, опрокинув на себя кресло, взвыл спросонья – словом, хорошо разогрел публику; освободившись, он решил, что с Уленшпигелем пора кончать, разыскал его и по примеру друга Карьериста потащил обидчика к бочке, но тут Гулин объявил построение и долго отчитывал совершенно сбитого с толку Потапенко за пренебрежительное отношение к форме. Видя, что и начальник, и все остальные давятся от смеха, Потапенко рванулся к зеркалу: на одном погоне у него красовалась вырезанная из жести Нефертити, а на другом – мопс с разинутой пастью.

И тут прозвучала тревога.

Как опытный хирург легким ударом ставит на место вывихнутый сустав, так резкий сигнал тревоги в мгновенье концентрирует все мысли и чувства пожарного: как можно быстрее привести себя в порядок и занять свое место в машине. Все, что было до сигнала тревоги, – суета сует; тревога – точка отсчета, с которой пожарный начинает борьбу за секунды: не секунды спринтера, приносящие ему лавровый венок, а мгновенья, каждое из которых оценивается в человеческую жизнь. Чья она, эта жизнь – неизвестно: может, безымянного человека, которого пожарный вынесет из огня, а может – самого пожарного.

Поэтому с момента сигнала тревоги – шутки в сторону. Отныне, до самого возвращения с пожара, улыбок больше не будет – если, конечно, тревога не учебная…

Учебную пожарный нюхом чувствует, это была боевая.

Командовать во время тревоги не надо, каждый обязан знать, что ему делать. Кто стоял ближе к люку, скользнул по шесту вниз, другие затопали со второго этажа по лестнице. Раз – каска на голове, два – боевка надета, три

– пояс с карабином вокруг талии – и по машинам. Распахнулись створки ворот, машины выползли во двор и рванулись одна за другой на улицу.

С момента сигнала тревоги до выезда – сорок четырв секунды, привычно отметил Гулин. Его рекорд был тридцать пять, но и сорок четыре тоже совсем не плохо. Жаль, что люди, которые острят и анекдоты сочиняют, не видят, как пожарные выезжают по тревоге… Через три, три с половиной минуты будем на месте, и за эти минуты нужно привести себя в боевую готовность.