Читаем без скачивания Молчание в октябре - Йенс Грёндаль

Она встретилась с ним, когда ей было двадцать один год, а ему сорок четыре, этому человеку с проседью, который стоял на вечернем холоде и звал ее вернуться назад. Сперва она стала его любовницей. У нее не было никого в целом свете. Родители ее умерли, когда она была еще ребенком, и ее единственной родственницей была старая тетушка. Он был женат и имел дочь, почти ровесницу ей. Он был довольно известным кинорежиссером, но я не узнал его в тот вечер, когда он стоял перед моим такси в одной рубашке. Она же работала помощницей на монтаже одного из его фильмов. Так это и началось. Сперва поцелуи украдкой и торопливые объятия в монтажной и номерах отелей. Она говорила мне, что он покорил ее своим влекущим взглядом, своей уверенностью, своим спокойным, низким голосом. Она была очарована его зрелой сексуальностью, ей льстило то, что ее, молодую женщину, возжелал столь знаменитый человек. С ним было все по-иному, не так, как с другими мужчинами, юнцами, которых она покидала, переспав с ними какое-то время. Рассказывая мне свою историю, она говорила, что до сих пор не может понять, как она могла решиться на то, чтобы родить от него ребенка, как могла поверить, что они навсегда будут вместе. Даже в самый разгар их романа ее не покидало чувство удивления. Это она хорошо помнит. Она удивлялась и ему, и себе самой. Однажды он взял ее с собой в Стокгольм, где должен был встретиться с продюсером. Как-то днем она лежала в номере Гранд-отеля, дожидаясь его, и сама удивлялась тому, что находится здесь. Она хорошо помнит, что стены номера были увешаны картинами в позолоченных рамах, изображавшими птиц. Синички, малиновки и какие-то другие маленькие птички, доверчиво склонив набок головки, смотрели на нее, лежащую в постели. Она была, можно сказать, тронута их простодушием. Она была любовницей женатого человека. Ее это, в сущности, забавляло. В этом было что-то манящее, пугающе таинственное — лежать здесь в окружении пичужек и дожидаться его. Она оглядела в зеркале свои груди. Они были острыми и налитыми, как широкие носки деревянных голландских сабо. Но разве это могло что-либо объяснить? Она сказала, что однажды видела его на какой-то кинопремьере с женой. В сущности, она так и не смогла увидеть в этой женщине какого-либо изъяна, который объяснял бы, почему ее следует променять на другую. Похоть? Это слово заставило ее улыбнуться, и я вспомнил, что она много лет спустя вот так же улыбалась, стоя у поручней на палубе одного из небольших пароходиков, курсировавших в шхерах, и щурила глаза от слепящих бликов на воде. Когда он отправлялся на деловые встречи, она шла к морю. Когда же он возвращался, то давал волю своей похоти, седоватый, вальяжный, настоящий мужчина, и она уступала ему, не переставая удивляться самой себе. Потом она позволила ему говорить о будущем, пока его не занесло чересчур далеко и он не умолк, лежа в постели, в окружении певчих птичек, озадаченно глядя на нее и словно ожидая, что она сочтет его планы невыполнимыми. Она была и впрямь удивлена, когда он однажды появился на пороге ее дома с двумя чемоданами и сказал, что «сжег за собой все мосты». Он доказал, что действительно готов был сделать то, о чем говорил, и она снова уступила ему. Она позабыла о своем чувстве недоумения и поторопилась забеременеть, и по мере того, как мальчик подрастал, начинала верить, что их будущее — это не пустые слова. Чем старше становился сын, тем больше она в это верила, пока в тот вечер, когда я приехал в такси по ее вызову, она не обнаружила, что похоть кинорежиссера устремилась к новой миленькой и юной «тайне», с новыми видами на будущее.

Когда я проснулся, ее с Симоном уже не было. Она успела сбегать в магазин и купить мне свежего хлеба, а на столе оставила термос с горячим кофе. На тарелке меня ожидал круассан, а рядом лежали нож и сложенная салфетка, как это делается в отелях. Я вообще-то никогда не ел круассанов. Не в пример минувшему дню, квартира была полна следов, оставленных ими. На подоконнике выстроились игрушечные рыцари Симона, готовые пронзить своими пиками пространство между стопкой бумаг и телефонными справочниками. Их одежда была сложена на стуле в спальне, в шкафу между моими рубашками появилось женское платье, а на полке под зеркалом в ванной расположилась целая батарея женских бутылочек и тюбиков. Все это выглядело так, словно она вселилась ко мне в квартиру. Я продолжал проводить дни и ночи как прежде, в одиночестве и видел их только по вечерам, когда они приходили домой, а я уже должен был отправляться на работу. Мы по очереди готовили еду и вообще старались не обременять друг друга в маленькой квартирке, были предупредительны и вежливы, а когда наши взгляды встречались, мы невольно улыбались друг другу, забавляясь этим неожиданно возникшим сожительством. При этом меня удивляло, до чего легко я чувствую себя в создавшихся обстоятельствах. Даже молчание не тяготило нас, оно было почти неощутимо, даже когда мы сидели друг против друга, как два чужих человека, какими мы, собственно, и были, которые не знают, о чем друг с другом говорить. Она была первой из встреченных мною людей, в обществе которых можно молчать, не чувствуя неловкости. Меня удивляло, до какой степени естественным было ее наслаждение внутренним покоем здесь, в доме чужого ей человека, как непринужденно она умела молчать, после того как высказывала все, что хотела, не будучи ни в малой степени угнетена наступившей тишиной, хотя и в обществе другого человека. По сути дела, говорить нам с ней было не о чем, ведь у нас не было ничего общего. Она была для меня всего лишь чужой женщиной, нашедшей на какое-то время приют в моем обиталище. Вместе с тем меня постоянно отвлекали от моих невеселых мыслей детская болтовня Симона и ее кривая усмешка. Иногда я замечал, что она наблюдает за мной, когда я помогаю мальчику чинить его игрушки или читаю ему вслух книжки, которые однажды взял специально для него в библиотеке. Я сходил туда просто от нечего делать. Я делал вид, что не замечаю ее испытующего взгляда, пытаясь сконцентрировать свое внимание на веселых гуттаперчевых человечках или на рассказах о зверушках, одетых в человеческое платье. Мальчик, судя по всему, привык ко мне и вел себя так, точно мы были с ним давно знакомы. В воскресенье мы отправились в зоопарк, собственно, это она спросила, хочу ли я пойти с ними. Я не был там уже много лет, и мне, показалось, что это те же лоснящиеся тюлени и те же грязные белые медведи, которых я видел, когда был здесь в возрасте Симона. Он был очень недоволен тем, что белые медведи оказались не такими уж и белыми. Когда мы в этот пасмурный день ходили между клетками и загонами с апатичными и меланхоличными животными, мне впервые не удалось удержать облик Инес перед своим внутренним взором. Я слышал, как Астрид чем-то насмешила Симона, тот расхохотался, а я про себя подивился тому, как быстро ей удалось создать вокруг мальчика нормальную атмосферу. Как она с помощью небольших, простых средств могла заставить его забыть свой страх перед тем, что произошло, прикрепляя кнопками к стене его рисунки, или вызвать на его лице улыбку посреди плача, водрузив на голову колпак от чайника и бегая по квартире с чайным свистком. Не успев снять с головы колпак, она встретила мой взгляд и слегка покраснела. Вероятно, она все еще была в напряжении, сама не осознавая этого, и находила отдушину, отвлекая Симона своими клоунскими номерами и своей кажущейся беспечностью. Но в те минуты, когда мальчик готов был горько и неудержимо расплакаться, я видел смятение в ее глазах, которое относилось не только к безутешности сынишки, но и к ней самой. И тогда я вспоминал решимость, с какой она выбежала из ворот виллы, ведя за руку мальчика, преследуемая по пятам мужем, и села в такси, и снова слышал непреклонность в ее голосе, когда она крикнула мне, чтобы я трогал с места и ехал поскорее.

Однажды вечером она рассказала мне, что кинорежиссер поджидал ее у детского садика, когда она пришла туда за Симоном. Он был совершенно подавлен раскаянием и жалостью к самому себе. Я спросил ее, не надумала ли она вернуться к нему. Она ответила, что если я устал от их присутствия, то мне стоит лишь сказать об этом. Я отрицательно покачал головой. Нет, я вовсе не это имел в виду. Она бросила взгляд в сторону Симона, который сидел на диване, поглощенный мультиком. Нет, ее решение бесповоротно. Она стала убирать со стола, давая понять, что разговор окончен, и пошла на кухню мыть посуду. Я продолжал сидеть за столом, глядя за рисованными зверушками на экране телевизора, которые строили друг другу каверзы под аккомпанемент сумасшедшей музыки, напоминавшей скрип карусели, кружащейся на большой скорости. Симон лег на диван, глаза его слипались. Я выключил телевизор и накрыл мальчика одеялом. Я посидел еще немного, глядя на него, а затем пошел на кухню, чтобы вытереть посуду. Она стояла над мойкой, неподвижно, словно вглядываясь во что-то в полутьме. Я подошел к ней, и она обернулась. Помню, что мы долго стояли так друг против друга в моей тесной кухоньке. Глаза у нее еще больше сузились, и она выжидательно смотрела на меня сквозь щелки. Я запомнил это, хотя все длилось не более секунды. Быть может, она ожидала, что я на что-то решусь? Быть может, движение, которое я потом сделал, раскрепостило что-то во мне или в ней? Или просто все произошло неожиданно, само собою, независимо от нас самих, во время этой внезапной паузы и внезапно возникшей близости, когда наши взгляды встретились? Я и не подозревал, что что-то произойдет, я даже не могу сказать, что надеялся на это. Не могу объяснить этот внезапный порыв, это едва заметное, но все решившее тогда побуждение, заставившее меня поднять руку и погладить ладонью ее щеку. Она медленно склонила голову набок и прижалась к моей руке. Я положил ладонь на ее затылок под мягким «конским хвостом», а она уткнулась лицом мне в плечо. Кожа у нее была сухая и теплая, и я поглаживал волоски на ее затылке, напрасно пытаясь представить себе, что ощутит моя рука, коснувшись позвонков на ее шее, и что она подумает, ощутив там мою руку. Я не касался ни одной женщины с того вечера несколько месяцев назад, когда Инес ушла от меня во время снежной метели. Моя ладонь на шее Астрид, ее лицо, уткнувшееся мне в плечо, — всего этого я не мог себе представить в том безволии и отчужденности, которые владели мною тогда. Что-то происходило с нами помимо нашего желания, моя рука, ощущавшая ее кожу, мои губы на ее подбородке, ее волосы, щекотавшие мои ноздри, и незнакомый запах ее волос. Незнакомые, разные миры, чьи границы вдруг соприкоснулись. Я почувствовал ее руки на моих бедрах, она подняла голову и снова посмотрела на меня, и я не знал, что она там видит. Она закрыла глаза, быть может, оттого, что все это было так странно, и мы поцеловались, осторожно, неуверенно, точно нам предстояло вновь обучиться тому, что мы так давно и хорошо знали. Я не мог не думать об Инес, когда впервые целовал Астрид. Я видел ее фигурку, удалявшуюся и исчезающую за снежной завесой, и я подумал о том, что нахожусь уже в другом времени, что то время миновало и теперь все начинается заново. Губы Астрид были совсем другими, и я думал о том, что и сам уже не тот, каким был тогда, но, с другой стороны, я не вполне понимал, в чем тут разница. Люди целуют друг друга, потому что не знают, что им еще делать. Нет ничего иного, кроме тех же глупых губ, тех же глупых рук, которые продолжают говорить все тем же языком, и между тем мир в эти минуты становится иным. Симон лежал на диване и спал, когда мы вошли в гостиную. В тот вечер мы так и оставили его спать на диване. Я не знал, где она проводила дни в ту первую неделю, когда они жили в моей квартире, впрочем, я вообще знал о ней чрезвычайно мало. И вот сейчас я тоже не знаю, где она: находится ли до сих пор в Лиссабоне или поехала дальше. Она исчезла так же неожиданно, как и появилась, без предупреждения, словно появилась из ничего в ту зимнюю ночь. Я вижу ее одинокой, снова одинокой, как в тот раз, когда она села на заднее сиденье моего такси со своим малышом, для того чтобы бросить все, что стало для нее привычным. Я представляю себе, как она сидит у окна, выходящего на незнакомую улицу, где играют дети, кричащие что-то на непонятном ей языке. Трамваи с шумом проносятся по улице между облитыми глазурью изразцами фасадов, а она вспоминает то время, когда нашла приют у незнакомого парня, которого никогда прежде не видела, и удивляется тому, что именно с ним провела вместе столько лет. Я попытался представить ее себе, как наверняка делал это седоватый кинорежиссер, сидя одиноко в своей вилле, когда понял, что она выскользнула из его рук, и думал о том, что она находится где-то в городе, в неизвестном, недоступном для него месте. Быть может, она идет на закате дня по Россиу, по улице с дребезжащими трамваями и дымящимися жаровнями продавцов каштанов, в толпе людей, бродящих, свободных, гуляющих, и думает о том, как легко менять направление, сколь мало для этого нужно. А может быть, она идет вдоль реки и видит чернеющие небольшие паромы на поблескивающей глади воды, в лучах закатного солнца над речным устьем, позади тонких тросов моста, которые словно готовы перегореть. И сама она всего лишь силуэт среди множества силуэтов других людей, гуляющих по набережной.