Читаем без скачивания Степанов и Князь - Николай Климонтович

— Есть, — сказала продавщица таким усталым голосом, будто не утро было на дворе, а конец смены и пора закрывать.

— А дайте-ка, коли это возможно, взглянуть.

Продавщица положила перед ним круглую баночку.

Князь покрутил баночку в руках, а потом обратился к стоявшему за ним пенсионеру дачного типа:

— Не будете ли вы так любезны и не одолжите ли мне очки на секундочку?

— Зачем тебе очки? — спросила продавщица, глядя на Князя с привычной к заезжим клиентам ненавистью. Глаза у нее совсем заплыли от многолетнего беспрерывного трудного воровства.

— А вот хочу посмотреть срок давности, — вежливо объяснил Князь, видя краем глаза, как его девушка уж собирает в свою суму кое-какие образцы с прилавка.

— У меня все консервы свежие, — сказала продавщица, еще более наливаясь гневом, если такое было возможно.

За спиной Князя роптали не опохмелившиеся покупатели, алкавшие пива.

— Вы правы, — сказал Князь, — срок давности не истек. — И вернул очки пенсионеру, а банку продавщице.

— Брать будете? — взревела та. Морда ее быстро прошла всю цветовую овощную гамму: от морковного цвета к свекольному. — Или что?

— Именно, — сказал Князь, — или что? Ке фер? Мне нельзя консервы, у меня сахар. И остеохондроз, — добавил он для убедительности.

— Гони этого хондроза, Маня, в шею, — взревела и толпа. — Нам на работу спешим.

Князь не был побит, но грубо вытеснен на крыльцо и дальше, на утоптанную перед магазином траву. Корейская девушка ждала его за углом. Не сговариваясь, они побежали, взявшись за руки. Они бежали росной травой навстречу уж приподнявшемуся над всей нашей гостеприимной землей солнцу. Впереди был мир, добрый и сытный.

Семен будто ждал гостей: мало что вымел сор из избушки, но и выставил на стол в пол-литровой грязной банке тугой букет собранных им на ближайшей полянке ландышей серебристых. И помыл и оттер керосиновую лампу, которую тоже водрузил на стол рядом с мятой алюминиевой кружкой. Сделалось обжито и мило. Войдя, кореянка кивнула Семену, как брату, и на глазах восхищенных друзей по-хозяйски выставила на стол 0,7 водки Зеленая марка и литровую баклажку, как она назвала, кваса Очаковского, а также выложила буханку черного и круг краковской колбасы. В движениях ее смуглых маленьких рук была та осторожность, ласка и плавность, что свойственна лишь женщинам, совсем недавно освободившимся из колонии.

Когда Семен разливал по глотку водки, девушка сказала:

— Мне самую малость. Не то быстро захмелею с отвычки.

Закусили.

— Почто страдала, милая? — нежно спросил Семен.

Рассказ девушки был скромен и типичен, но по-своему выразителен. Сама она из города Светлоярска, что чуть ниже по карте северных отрогов Алтая. Торговала мебельными кухонными гарнитурами, а муж, понятно, бандит. Он не всегда был бандит, работал слесарем, однако у них в городе стала безработица. Но есть озеро, в озере водится какой-то редкий планктон, из которого соседи-китайцы наладились делать дорогие полезные лекарства. И все мужики в их городке постепенно этим планктоном стали промышлять, то есть заделались контрабандистами. И вот однажды она и сосед по лестничной клетке сидели колено к колену над японской повестью писателя Григория Чхартишвили, которую подруга одолжила ей на день, и рассматривали рисунки. Муж вернулся с промысла, как водится, нежданно. И уже почему-то на удивление пьяный. Увидев картину форменной измены, он, не откладывая, зарезал соседа, своего постоянного собутыльника и товарища по рыбной ловле Вована, острым кухонным ножом — муж любил, чтоб ножи в хозяйстве были наточены. И тогда Надежда в отместку за недочитанную книгу и недосмотренные картинки сильно огрела супруга топором, и тот отчего-то мигом отбросил тапочки. И протянул копыта. Вместе с коньками.

— Никто из вас не дочитал листа, — сказал печально Семен. Ибо это была вечная история о Паоло Малатесте и Франческе да Римини из второго круга, песнь пятая. Там еще темный вихрь гонит толпу сладострастников как осенние листья.

— Я не была виновата, — скромно и убедительно сказала девушка Надежда.

В тесной избушке смеркалось, засветили лампу, и оба залюбовались своей подругой: в неверных бликах ее кошачье лицо стало точеным, и вся фигурка — словно из темного китайского фарфора.

— Слышите ли вы? — спросила она таинственно. Оба прислушались. Лесная тишина чуть гудела и позванивала. — Это в озере зазвонили колокола. Только светлые душой и чистые помыслами могут слышать этот звон потаенного града.

Путникам показалось, что и они слышат и уже почти у цели. Что ж, душою наши герои и впрямь чуть походили на не совсем повзрослевших детей. Князь перекрестился, и Семен перекрестился вслед за ним.

Друзья не спрашивали у провожатой, куда она их ведет. За ее муки они, как принято в нашей мрачноватой, но такой доверчивой стране, глубоко к ней прониклись. Тропинка шла по холму над кладбищем.

— Слышите, о чем они говорят? — спросила шепотом девушка Надежда, внезапно остановившись.

Читать-то они об этом читали у Достоевского и Алексея Константиновича Толстого, но сами до сих пор не слышали, как разговаривают погребенные покойники.

— Кто? — тоже шепотом спросили спутники на всякий случай, сами уж догадавшись обо всем не без трепета.

— Мертвецы.

Прислушались. Покойники переговаривались едва слышно.

— Это кто? — спросил женский голос.

— Я, — отвечал мужской.

— Ты взял свечу?

— Помилуй, какая ж свеча под землей, Варя, — отвечал мужской голос.

— А режиссер прибыл?

— Не знаю…

— Глупая какая-то могила. Везде щели, крышка гроба скрипит, — тихо пожаловалась та, кого некогда звали Варей. — Ты здесь?

— Куда ж мне теперь… Я здесь.

— У тебя дует?

— Дует… Прилично закопать не могут.

— Ну, вот и кончено! — сказала покойница Варя. — Как здесь у нас тесно. И пусто! Надо бы чем-нибудь прикрыть эти голые доски. Какие-нибудь рамки… картинки… а то посмотри, как неуютно!

— Тебе нездоровится?

— Да нет, теперь-то я здорова. Теперь не стану болеть. А вот и режиссер. Подвезли, наконец.

— Вы скучали без меня? — отозвался третий голос, тоже принадлежавший мужчине. — Приятно знать это!

— Ничего не могу понять, — шепнул наверху Князь Надежде.

— Тише. Сейчас пьеса начнется!

— Вас ищет какой-то человек, — подсказал режиссер, — очевидно, только прибывший. Тьфу ты, нашел в кармане выходного костюма лишь обрывки драмы. Полный текст остался в рабочей куртке. А вы помните слова?

— Вероятно, это мой дядя, — сказал первый мужчина. — Вот еще! Ты думаешь, мне будет приятно лежать с дядей, которого я почти не знаю? Я не видал его лет десять.

— А вот вы немножко рисуетесь вашей прямотой. Рисуйтесь же! Смотрите только, роль прямого человека — трудная роль. Чтобы играть ее, нужно иметь много характера…

— А он хороший режиссер? — не выдержал и опять спросил Князь, отчего-то тревожась.

— Плохих не хоронят, — сказал Семен. И от страха, верно, пустил газы. На кладбище все смолкло.

— Эх, — сказала Надежда и присела на пень. — Сбили пьесу. Будем ждать, может, еще заиграют.

И действительно, через пару минут из-под земли послышался негромкий голос:

— А вы не были на спектакле? Юлия Филипповна восхитительно играла… Она — талант! Отрежьте мне голову, если я ошибаюсь!

— Теперь, — усмехнулся кто-то, — без головы-то будет лежать неудобно.

— А здесь что же, вовсе чай не пьют? Многоуважаемые! Будьте великодушны, дайте чаю и закусить. И котлет и всего прочего, им подобного… Жду!

— Отвыкайте теперь от дурных привычек, — сказал мужчина. — Какие вам здесь котлеты.

И опять женский голос:

— Мне почему-то здесь грустно. Иногда вдруг как-то… ни о чем не думая… всем существом почувствуешь себя точно в плену. И все как-то несерьезно живут… То есть несерьезно не живут.

— Здесь я согласен, — одобрительно пробормотал Князь, — жить надо так, чтобы, когда ты умрешь, многие вздохнули с облегчением.

Под землей послышалось дребезжание чайной посуды.

— Неплохо устроились, — прошептал Семен. — Они там и водку пьют?

— А мне вот хочется уйти куда-то, где лежат простые, здоровые люди, — продолжил женский голос.

— Вероятно, вот-вот принесут Прогибина.

— Не люблю я его писаний: пусто, скучно, вяло.

— Я видела его однажды на вечере… я была юна тогда. Он вышел такой крепкий, твердый. Непокорные густые волосы, лицо — открытое, смелое, как у Максима Горького.

— Совестно как-то, неловко, не понимаешь, что же будет дальше? То есть понимаешь, что теперь уж ничего не будет…

Вмешался еще один женский голос:

— Там наверху такая чудесная ночь! А вы лежите тут, и у вас пахнет угаром. В лесу так тихо, задумчиво, славно! Луна — ласковая, тени густые и теплые… Я все рассмотрела, пока меня сюда несли.