Читаем без скачивания Дураков нет - Ричард Руссо
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Итак, сегодня днем Руб пожелал, чтобы Питер перестал называть его “Санчо”, потому что Руба раздражает это прозвище; чтобы в этом полуразрушенном доме работало отопление, потому что внутри почти так же холодно, как снаружи, и в тепле можно работать без перчаток, которые мешают вытаскивать гвозди, а это дело тонкое; чтобы его жена, Бутси, пореже крала в “Вулворте”, где работала, а то ведь ее поймают и их обоих посадят в тюрьму; чтобы летом, когда откроется спа, их с Салли долларов за двадцать в час взяли разнорабочими в “Сан-Суси” (из окна, смотревшего на северо-восток, был виден один его флигель за рощицей голых деревьев). Чтобы Руб хотя бы на день сделался невидимкой и смог подглядывать, как красотка Тоби Робак принимает душ.
Салли слушал его вполуха. И, как всегда, дивился скромности желаний Руба. Просить о возможности сделаться невидимым – и ограничиться при этом единственным днем. Часто фантазии Руба отличались диковинной мудростью, словно он понял, что жизнь ничего не дарует безоговорочно, а непременно с условиями, из-за которых ее дары оказываются бесполезными или же вызывают лишь новые желания. Казалось, Руб понимал в глубине души, что лучше пусть желания остаются желаниями. В случае с невидимостью уж точно. Руба и так почти что не замечали, а полностью исчезнуть едва ли в его интересах.
Салли слушал Руба хоть и вполуха, но все-таки благодарно – поток исторгаемых Рубом желаний отпугивал призраков Баудон-стрит. Салли мерещилось, будто отец, раздувшись от дешевого пива и благородного возмущения – тем и другим несло у него изо рта, – пошатываясь, вот-вот войдет в дом и застынет на пороге, с трудом умещаясь в дверном проеме. А там, в тени, его терпеливо дожидается мать, подобно тому, как она годами ждала религиозного чуда – священник постоянно твердил ей, что чудо непременно случится, если вера ее окажется поистине глубокой; его слова усугубляли ее отчаяние, но давали ей силы выдержать очередное возвращение мужа. Священник был крупный, самодовольный, почти такой же крупный, как Большой Джим. Достаточно крупный, думал в детстве Салли, чтобы, если захочет, пресечь выходки его отца, но лени и самодовольства в священнике было все-таки больше, чем дородства. И хотя Салли был ребенком, он понимал, что священник им не поможет, он ничего не имеет против того, чтобы жизнь человеческая была упражнением в страхе и боли. Священник ничуть не удивлялся рассказам матери Салли о своем браке, о том, как им живется. Он просто не принимал ее рассказы близко к сердцу – казалось, его не пронять никакими ужасами. Он занимался любимым делом – одарял страждущих духовными наставлениями. Священник прекрасно сознавал, что если страдания их прекратятся, он останется без работы.
“Это грех, Изабел”, – негромко и благочестиво втолковывал священник матери Салли (он это помнил).
Мать не хотела брать Салли с собой в церковь, но он был еще слишком мал, чтобы оставить его одного дома. Она усадила его на скамью посередине центрального ряда и ушла побеседовать со священником близ исповедальни и алтарной ограды. Священник настаивал, чтобы мать Салли вошла в исповедальню, но она отказалась: ей-де не в чем каяться и прощения она не просит. Мать регулярно ходила на исповедь, но на этот раз проявила твердость.
То, что ей нужно было сказать священнику, не предназначалось для ушей сына, но голоса в прохладе и полумраке пустого храма (кроме них, внутри не было никого) разносились далеко.
– Думать, будто бы Бог не властен сотворить благо в Своем собственном мире – тяжкий грех, – поучал священник. – Для Господа нет ничего невозможного. Нам только кажется, что это сложно. К Нему обращались грешники и более закоренелые, чем твой муж. Вспомни апостола Павла, как он, пораженный светом Господним, рухнул по пути в Дамаск[47], по пути к вере.
– Я об этом и молюсь, – с плачем ответила мать, один глаз у нее заплыл и не открывался, священник ласково улыбнулся ей. – Я молюсь, чтобы Господь поразил его, да так поразил, чтобы Джим уже не поднялся.
– Тише, Изабел, тише. Когда такие ужасные слова срываются с твоих губ, они летят прямиком Богу в уши.
Мать поискала взглядом Салли, в полумраке вжавшегося в скамью.
– Какая разница? – спросила она. – Бог меня все равно не слышит.
Больше мать никогда не разговаривала со священником. И на похороны его – в том же году – не пошла. Впрочем, ее отсутствия никто не заметил. На прощание и заупокойную мессу съехались люди со всего штата. Отец Салли тоже пошел и взял с собой сыновей. Салли до сих пор помнил, как они приоделись по такому случаю: отец и брат в темных, дурно сидящих костюмах, он сам в белой рубашке, которая была ему настолько мала и воротник ее настолько давил шею, что во лбу и висках стучала кровь. Прощание проходило не в похоронном бюро, а в доме священника, и вереница верующих, явившихся отдать последний долг пастырю, растянулась на всю лестницу, за угол дома и до самой церкви.
Священник подавился костью. Если бы рядом с ним кто-то оказался, его можно было бы спасти, но он ужинал один в своей просторной столовой, где тремя днями позже выставили его гроб. К тому времени, когда домработница услышала из соседней комнаты, как он бьется в конвульсиях, было уже поздно. Когда она подоспела, глаза его, вылезшие из орбит, смотрели с таким ужасом, точно священник невольно узрел нечто настолько ужасное, что лишился рассудка и задохнулся. По крайней мере, так утверждала домработница, до того жуткое зрелище предстало перед ней.
Само собой разумеется, бальзамировщик, один из прихожан, расстарался как мог, но результаты оказались на удивление плачевны: невзирая на все его усилия, на лице покойного застыла та же гримаса ужаса, с какой его обнаружила домработница.
