Читаем без скачивания Парижские тайны. Том I - Эжен Сю
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Родольф с трудом удержался, услышав о негодовании Феррана. Он сказал полицейскому комиссару:
— Благодарю вас, бесконечно благодарю за вашу снисходительность и за то, что вы хотите помочь несчастной Луизе. Я попрошу отвести ее бедного отца в сумасшедший дом, а также мать его жены, такую же помешанную.
Он обратился к Луизе, которая все еще стояла на коленях перед отцом, тщетно пытаясь вернуть его к разуму:
— Дитя мое, вам придется уйти, не повидавшись с матерью. Избавьте ее от тягостного прощания… О судьбе ее не беспокойтесь: отныне ваша семья ни в чем не будет нуждаться, мы найдем женщину, которая позаботится о вашей матери, ваших сестрах и братьях, и ваша добрая соседка, Хохотушка, присмотрит за всем. Что касается вашего отца, то будет сделано все, чтобы он оправился как можно скорее. Мужайтесь и верьте мне: честные люди нередко подвергаются самым жестоким испытаниям, но всегда выходят из них еще более закаленными, еще более сильными и достойными.
Через два часа после ареста Луизы, Давид, по приказу Родольфа, отвез гранильщика и старую идиотку в Шарантон,[105] где им были обеспечены отдельные комнаты и самое внимательное лечение.
Морель покинул свой дом на улице Тампль без всякого сопротивления: он пошел туда, куда его повели, безразличный ко всему; его помешательство было тихим, безобидным и печальным.
А бабушка хотела есть. Ей показали мясо и хлеб, и она пошла за мясом и хлебом.
Драгоценные камни ювелира, оставленные его жене, были в тот же день переданы посреднице, г-же Матье, которая приехала за ними.
К несчастью, за нею неотступно следил Хромуля, узнавший об истинной ценности якобы фальшивых бриллиантов из подслушанного разговора Мореля с судебными приставами. Сын Краснорукого выяснил, что она жила на бульваре Сен-Дени в доме номер одиннадцать.
Хохотушка с большой осторожностью рассказала Мадлен Морель о том, что ее муж помешался, и об аресте Луизы. Сначала Мадлен горько плакала, рыдала, но, когда первый приступ отчаяния и боли прошел, это несчастное, слабое и легкомысленное создание успокоилось, видя, что сама она и ее дети ни в чем не нуждаются благодаря щедрости их благодетеля.
Что касается Родольфа, то его одолевали самые мрачные мысли он думал о признаниях Луизы.
«Такую подлость видишь на каждом шагу, — говорил он себе. — Уговорами или силой хозяин овладевает служанкой; иногда запугивает ее, иногда застает врасплох, но во всех случаях добивается своего благодаря превосходству господина над своей рабыней.
Эта растленность нисходит от богатого к бедному и не щадит даже святости домашнего очага; она отвратительна, когда ее принимают добровольно, но становится ужасной и преступной, когда ее навязывают силой.
Это подлое и грубое порабощение, варварское и бесчестное унижение живого существа, которое в страхе отвечает на посулы своего хозяина слезами, на его похотливые приставания — дрожью ужаса и отвращения.
А что потом ждет несчастную женщину? — продолжал размышлять Родольф. — Почти всегда отчаяние и безразличие ко всему на свете, нищета, проституция, кражи, а иногда и детоубийство!
И какие страшные у нас об этом законы!
Каждый соучастник преступления отвечает за преступление.
Каждый скупщик краденого приравнивается к вору.
Это справедливо.
Но если человек от безделья соблазняет юную, невинную нечистую девушку, делает ее матерью, а потом бросает ее, оставляя ей только позор, нищету и отчаяние, и толкает к детоубийству, за это ей приходится отвечать только своей головой…
Посмотрят ли на этого человека как на ее соучастника? Смешно! Что он такого сделал? Да это же так, пустячок, любовная шалость с хорошенькой куколкой… Однодневный каприз!.. Сегодня одна, завтра другая…
Мало того, если этот человек обладает оригинальным и лукавым характером и к тому же считается честнейшим из людей, он может пойти в суд, полюбоваться своей жертвой на скамье обвиняемых.
Если его случайно привлекут как свидетеля, он может позабавиться и ответить этим слишком любопытным людишкам, озабоченным только тем, как бы поскорее отправить на гильотину эту бедную девушку во славу отечества и общественной морали:
„Я хочу сообщить суду нечто очень важное“. — „Говорите!“ — „Господа присяжные, эта несчастная была добродетельна и чиста, это святая правда… я ее соблазнил, и это тоже правда… Я стал отцом ее ребенка, не отрицаю…
Но поскольку она блондинка, я ее бросил ради другой, брюнетки, и это опять-таки истинная правда.
Но при этом я пользовался своим неотъемлемым правом выбора, священным правом, которое признано обществом и законом“. — „В самом деле, этот молодой человек совершенно прав, — скажут друг другу присяжные шепотком. — Нет такого закона, чтобы судить его, если он сделал младенца блондинке, а потом увлекся молоденькой брюнеткой. Он просто шалопай!“
„А теперь, господа присяжные, эта несчастная уверяет, будто убила своего ребенка, я бы даже сказал, нашего ребенка, потому что я ее бросил…
Потому что она осталась одна, в безысходной нищете, испугалась и потеряла голову. Но почему? Потому что если бы ей пришлось сохранить своего ребенка, — объяснит вам она, — если бы ей пришлось ухаживать за ним, она бы не смогла вернуться в свою мастерскую и заработать на жизнь себе и младенцу, плоду нашей любви.
Но я полагаю, что ее оправдания ничего не стоят, разрешите вам это сказать, господа присяжные!
Разве мадемуазель не могла пойти рожать в приют Ля Бурб… если там было место?
Разве мадемуазель не могла в самый критический момент явиться к комиссару полиции своего квартала и признаться ему в своем, скажем, позоре, чтобы получить разрешение отнести своего младенца в Дом подкидышей?
И наконец, разве мадемуазель не могла найти какой-нибудь другой, не столь варварский способ избавиться от плода наших заблуждений и наслаждений, пока я покуривал в кофейной, поджидая свою новую любовницу?
Признаюсь вам, господа присяжные, я нахожу ее способ слишком диким и слишком удобным для нее. Она хотела только избавиться от всяких забот на будущее!
Подумайте, господа присяжные! Эта девушка должна была не только терпеть позор и унижение, вынашивая девять месяцев незаконного ребенка. Ей бы пришлось еще его выкармливать и растить! Заботиться о нем, воспитывать его, чтобы он стал таким же честным молодым человеком, как его отец, или такой же честной девушкой, не похожей на свою развратную мать… Ибо материнство — священный долг, черт побери! И негодяйки, которые им пренебрегают, которые топчут ногами священные материнские обязанности, не матери, а изуверки, и они достойны самого сурового, примерного наказания!
Поэтому, господа присяжные заседатели, прошу вас: поскорее отдайте эту мерзавку палачу. Этим вы совершите акт, достойный неподкупных и добродетельных, твердых и просвещенных граждан. Dixi“.[106]
„Этот господин рассматривает данное дело с точки зрения высокой морали, — добродушно скажет какой-нибудь разбогатевший шляпник или старый ростовщик из числа присяжных. — Он сделал то, что и мы бы с вами сделали на его месте, черт побери! Посмотрите, какая она хорошенькая, эта блондиночка, хотя и бледненькая… Этот молодец, как говорится, 'кружит головы блондинкам и брюнеткам'. Ну и что? Закон не запрещает. А что до этой несчастной, то в конечном счете она сама во всем виновата. Почему она ему не сопротивлялась? Не пришлось бы тогда совершать такого преступления, ужасного преступления, постыдного, позорного для всех, для всего нашего общества“. И этот разбогатевший шляпник или старый ростовщик будут правы, абсолютно правы.
В чем можно упрекнуть ловкого соблазнителя? Разве он был прямым или косвенным участником преступления, разве он несет за него моральную или материальную ответственность? Ведь он ничего не сделал! Счастливый пройдоха только совратил красивую девушку, а потом ее бросил, в чем сам признался. Ну и что? Есть такой закон, который это запрещает?
И все наше общество в таких случаях уподобляется папаше из какой-то полупохабной сказочки, который кричит:
„Берегите ваших кур, соседи! Мой петух вылетел из курятника! Я умываю руки…“
Но если какой-нибудь бедолага, из нужды или по глупости, не зная законов, которые не может прочитать, в простоте душевной купит краденую тряпку, он получит двадцать лет каторги как скупщик краденого, точно так же, как вор, — двадцать лет каторги.
И в этом есть железная логика.
Без скупщиков краденого не было бы и воров.
Без воров не было бы скупщиков краденого.
Нет, хватит шалости! Поменьше милосердия! Не разбирая, кто стал жертвой и кто был палачом!
Пусть даже самая малая причастность к преступлению будет наказана самой страшной карой!
