Читаем без скачивания Емельян Пугачев (Книга 2) - Вячеслав ШИШКОВ

Нескладный дьякон возгласил надтреснутым голосом:

– Премудр-о-о-ость!

В тон ему, но могучим потоком, прогудело из уст Пустобаева:

– К галатам послание святого апостола Павла, чтение-е-е…

– Вонме-е-е-ем! – призывая молящихся ко вниманию, ответил дьякон.

Тогда, немного опустив голову и настроив кадык как надо, Пустобаев пустил свободной густой октавой:

– Бра-а-а-тие-е-е…

В церкви водворилась полная тишина, лишь приведенный родителями пятилеток Кешка, показывая на Пугачёва, лепетал:

– Знаю… Чарь, это чарь… Гостинцев дарил мне…

Его одернули, схватили за руку, но он вырвался, закричал:

– Туда, там… К дедушке, – закутанный в мамкину вязаную шаль, он, подобно пухлому шерстяному клубку, покатился по церкви, встал впереди Пустобаева, лицом к нему, задом к иконостасу, и замер. Ну и слава богу, пусть стоит.

Пугачёв, увидя Кешку, улыбнулся. Тут вмиг возникла перед ним его живомужняя жена Софья Митревна с ребятами. И покажись ему, что она с силой ударила его в самую грудь чем-то невещественным. Он боднул головой, сердце его больно защемило. Но в уши все могутней, все гуще напирали могущественные возгласы чтеца.

Голос русского богатыря властно хозяйничал во всем храме: стучался в окна, в стены, упругими валами катился по полу, орлиным взмахом взлетал в купол и, подобно каменному граду, падал оттуда вниз. От неимоверной силы звука сотрясался не только напитанный ароматным дымом воздух, но и деревянный пол небольшой уютной церкви. Застывший во внимании народ воспринимал голос Пустобаева в настороженном любопытстве, все приковались взором к вещавшему богатырю. Казалось, что даже святые угодники милостиво взирали на чтеца широко открытыми, строгого письма, глазами. Кешка тоже пучеглазо воззрился на долгобородого дедушку, пыхтел и, погруженный в созерцание, пускал носом пузыри.

– Слушай, Устя, сейчас дед хватит про жену, да про мужа, – шепнул Пугачёв, припомнив всем известные слова «Апостола».

– Знаю, – через силу прошептала Устя. Из глаз её катились слезы. Она вынула платок, посморкалась и надвинула на глаза фату. Где она? Что с ней?

Мать ли она свою хоронит, или по себе панихиду служит, или в великий четверг на христовых страстях стоит? В её руке теплится толстая, в золотых завитушках и цветах, свеча. Кто зажег, кто вложил её в помертвевшую руку Усти? И как она, Устя, опора старого отца, попала в эту церковь, и чей на ней наряд, и чья фата, и чьи драгоценные бусы, подобно удавке, затянули её лебединую шею? Ах, да, свадьба! Господи помилуй, свадьба…

Из мрачных дум вырвал её все тот же громоносный Пустобаев. Он раскачнулся, передернул сильными плечами, расставил для устойчивости крепкие, как бревна, ноги и пустил из широкой глотки сотрясший всю церковь зык:

– А жена-а-а да убо-и-ится своего му-у-у-жжаааааа!!!

Дзинькнули стекла. Кешка шлепнулся задом на пол и засмеялся.

Отец Кузьма, при подобающих возгласах, надел на пальцы брачующихся обручальные кольца. Пугачёв было протянул левую руку, с перстнем Разина, но священник, мягко улыбаясь, шепнул ему: «Извольте, ваше величество, правенькую ручку пожаловать» и кивнул шаферам: «Венцы!»

При радостном пении хора «Положил еси на главах их венцы», затем «Исаия, ликуй», – отец Кузьма надел брачующимся на головы венцы и трижды обвел их вокруг аналоя.

Устинья все еще как в тумане, и происходящее перед её глазами она воспринимала как-то смутно и безжизненно. Пугачёв выступал чинно, стараясь придать лицу царственную величавость. Мысли его были рассеяны и сбивчивы: он думал о подкопе, о Максиме Григорьиче Шигаеве, оставшемся вместо него в Оренбурге, то грезился ему Ванька Семибратов, то безносый каторжник Хлопуша, то любезная его сердцу покойная страдалица Харлова.

Дьякон начал возглашать многолетие:

– Благоверному государю нашему Петру Федоровичу и благоверной супруге его государыне Устинье Петро-вне…

И только тут Устинья пришла в чувство.

– Что это?.. Кому это?! – сбросив с лица фату, неожиданно воскликнула она, одновременно обращаясь к мужу, народу и священнику. Глаза её широко открылись, как у внезапно пробудившейся от сна.

На колокольне забухали во все колокола. В ограде, раз за разом, трижды грянули ружейные залпы. А затем, по команде атамана Овчинникова, грохнула пушка.

– Пушка! – воскликнул Симонов, он писал донесение в Военную коллегию, бросил перо, схватил шапку и в одном мундире побежал на вал. За ним вприпрыжку слуга тащил его шубу.

Прогудел сигнальный колокол, ударили барабаны. Возле крепостных пушек уже стояли офицеры и солдаты. Симонов с Крыловым залезли на колокольню. Но было все спокойно, выстрелы не повторялись, и смолкли колокола отдаленной Петропавловской церкви.

– Почему пальба и трезвон?

– В толк не могу взять, – пожимая плечами, ответил Крылов. – Уж не именинник ли Пугачёв?

– Надо в святцы заглянуть, у меня есть, – ответил Симонов. – Только когда он именины-то правит: на Петра или на Емельяна?

В это время Емельян Иваныч вместе с новой царицей сидели в креслах, принимая поздравления. Все подходили в полном порядке, «вожжой», целовали руку сначала царю, затем царице. Пугачёву хотелось есть. Он засунул свободную руку в карман бархатного, расшитого серебром кафтана, стал по кусочку незаметно отщипывать от просвирки и совать в рот. Скорей бы уж…

Наскучила ему вся эта падуровская да поповская, бог их люби, затея.

Лицо Устиньи рдело от стыда, а руки были холодны. Она приветливо, даже заискивающе всем улыбалась, как бы говоря: «Не осуждайте меня, я не по своей воле…» Глаза улыбались, но не натурально: как будто не живой луч солнца, а лишь солнечный отблеск светился в мертвых льдинках. Полное спокойствие к ней вернулось только тогда, когда она села с мужем в сани.

«Их величества» были встречены свитою. Вылезавшего из саней Пугачёва поддерживал атаман Каргин, Устинью подхватил под локоток Падуров. Когда «их величества» изволили следовать по лестнице наверх, их осыпали хмелем и житом. При входе «их величеств» во внутренние покои хор Петропавловской церкви запел «Встречу». «Их величества» были торжественно посажены под образа на красное место, за отдельный стол, к которому примыкали два длинных, вдоль стен, стола. Сзади молодых – два «царицына» брата, нечто вроде пажей, и две девушки казачки: Прасковья Чапурина и Марья Череватая – фрейлины. Они стоят навытяжку, внимательно посматривая на Падурова, главного распорядителя.

– Садитесь, господа гости! В ногах правды нет, – говорит Пугачёв.

Все, покряхтывая, почесываясь, неуклюже толпясь, принялись усаживаться. На столах баклаги и бутылки с вином, разные обильные закуски, столь затейливо изготовленные французом-поваром, что к ним страшно прикоснуться. Тут были какие-то игрушечные башенки из сливочного масла, и крутые яйца, начиненные чем-то вкусным, и разных фасонов пирожки, и всяких сортов балыки, нарезанные тонкими ломтиками, и свежая зернистая икра, усыпанная мелким луком, соленые и отварные грибы, шинкованная и тушеная, в сухарях, капуста… Господи ты, боже мой, чего-чего тут только не было!

Приглашенные, весело переглядываясь, сглатывали слюни, их животы давно скучали.

Пока гости, по указанию Падурова, садились по местам, Пугачёв, пользуясь общим замешательством, схватил ложку, незаметно поддел икры и – в рот, поддел отварных грибов и – в рот, откусил кусок калача. Прикрывшись от Падурова ладонью и поглядывая на него с опаской, как бы не одернул, быстро стал прожевывать закуску. Лицо его сразу стало добрым, веселым.

– Прошу наполнить до краев кубки! – с неестественной для него изысканностью проговорил Падуров и слегка всем поклонился. Он стоял позади гостей, рядом с хозяйкой дома бабой Толкачихой, на голове которой красовалась нарядная кичка с фасонными рогами.

Гости с готовностью исполнили просьбу и сразу залили вином скатерть.

– А не можно ли, полковник, попроворней к снеди скомандовать? – сказал Пугачёв и умоляюще посмотрел на Падурова.

Казаки, расправляя усы и бороды, согласно закивали головами.

– До разу, ваше величество! – откликнулся усач Падуров и тронул за плечо старшего по чину атамана всех Пугачёвских сил Овчинникова.

Тридцатипятилетний горбоносый атаман быстро встал, огладил кудрявую, как овечья шерсть, русую бородку, высоко поднял чару и, устремив умные серые глаза на Пугачёва, звонким голосом провозгласил:

– Здравствуй, отец наш, ваше величество, царь Петр Федорыч. Жить да быть тебе, долго здравствовать!

– Спасибочко, – ответил Пугачёв.

Все, как один, мужчины и женщины, поднялись и пошли чокаться с государем.

Выпивали и отходили к сторонке. Толчея, пыхтенье, наступали друг другу на ноги, расплескивали вино, – горенка изрядно тесновата.

Падуров, прихлопнув в ладоши, произнес:

– Наш великий хозяин присуглашает дорогих гостей приступить к закуске. (Гости вмиг похватали вилки и ложки.) – Впрочем, сказать, – продолжал Падуров, улыбаясь, – хозяин просит сверх меры не наедаться, так как…