Читаем без скачивания Кто ищет, тот всегда найдёт - Макар Троичанин

Вздыхает так, как будто на каторгу.

— Через неделю.

— Вот и прекрасно. Разузнаешь всё в больнице, и тогда ещё раз вернёмся к деталям нашей идеи, хорошо?

Она опять вздыхает и теснее жмётся ко мне.

— Мне, — говорит, — как-то не по себе: столько случилось, и всё в один день — голова идёт кругом.

Я смеюсь, поняв, что одержал победу.

— Со мной не соскучишься.

Она меня целует, одобряя, а я:

— Надо бы, — говорю просительно, — закрепить наш договор, а?

Если бы не Полина Матвеевна, мы бы прокемарили ещё один выходной, не установленный, к сожалению, Верховным Советом. Бежали, торопясь, ёжась и зевая, по пустынным заиндевевшим улицам к больничке, и не было приятных ночных забот, а всё плотнее завладевали отупевшей от недосыпа башкой гнусные дневные. Проводив Машу почти до дверей, развернулся и в ускоренном темпе рванул к пеналу. Там ждала холостяцкая кровать, и, харкнув с высоты Эйфелевой башни на все вместе взятые производственные дисциплины, вредные для здоровья трудящихся всех стран, привычно шмякнулся на неё в одежде и сладко доспал то, что не удалось в супружеской постели. Но в начале десятого, как и полагается уважаемым ИТРам Союза, неуважаемым в нашей занюханной конторе, был на месте и опять оказался всем нужен. Понятно, что всех нужнее — Шпацерману. Снова пристаёт со своими гадючьими бумаженциями.

— Ознакомься, — резко подвигает по столу ко мне, а она не хочет двигаться, загибается одним концом, тормозится. Беру, читаю: «За самовольное проведение работ на участке Угловом начальнику партии Шпацерману Д.А. и начальнику отряда Лопухову В.И. объявить выговор».

— Ошибочка, — говорю, положив приятное извещение обратно на стол.

— Какая? — любопытствует дока в казённых бумагах.

— Надо было написать «стрелочникам Шпацерману и Лопухову», можно и без инициалов.

— Как ни называй, — сердится он, — а всё равно лезь в кузовок. Части годовой премии по твоей милости, как пить дать, лишимся. — Опять я подгадил с премией: непруха — она и есть непруха. — Ты вот что, — обращается обиженный первый руководитель, — не очень-то нападай на Сарру, не забывай, что она — женщина, — защищает второго руководителя. — Всем я досаждаю, всем неприятен, всем несу зло, даже, оказывается, и Змее Горынычне. Остаётся только хмыкнуть.

— Глядя на неё, — отбрыкиваюсь грубо и с намёками, — это очень трудно. Но я и не думал нападать, я только защищаюсь, — и это святая правда, если учесть, что бывает и активная оборона.

— Ладно, — прекращает тему Шпац, открывает ящик стола и достаёт маленькую коробочку и блестящие часы с блестящим витым браслетом. — Это тебе, — осторожно пододвигает по столу, — Горюнов оставил на сохранение, просил передать в случае чего. — Как зачарованный дикарь из джунглей Амазонии беру в руки ослепляющие часы неизвестной иностранной фирмы с умопомрачительной красной центральной секундной стрелкой и календарём, примеряю на руку — как на ней и были, полюбовался, сияя улыбкой не меньше часов, снимаю и осторожно кладу на стол. Открываю коробочку, а там — золотые серёжки с брызнувшими в глаза синью сапфировыми камушками. Ну, профессор! Он и о памяти позаботился. Мгновенно даю ещё одну мысленную клятву: она, память, на всю жизнь, и так тепло стало на сердце, что впору идти и просить дружбы у Сарнячки.

— Спасибо, — хриплю, забирая дары и упрятывая во внутренний карман пиджака.

— Не женился ещё?

— Уже, — говорю ложь как правду.

— Жди двухкомнатную, — радует щедрый начальник, — первая твоей будет… если отстоишь Угловой.

Я скептически усмехаюсь.

— Спасибо, — ещё раз благодарю, — вы мне и так две дали, больше не хочу.

Он ухмыляется.

— Ну, как знаешь, — и опять меняет разговор. — Строители сделали надгробие и оградку, съезди, обустрой могилу.

— Обязательно, — обещаю с готовностью, — вот только схожу, поцапаюсь с Сарнячкой, т. е., с Саррой Соломоновной, — и мы оба смеёмся, мы с ним — не в ссоре.

Робко стучу в гадюшник, захожу и, выполняя просьбу Шпаца, вежливо, изящно склонив породистый профиль, спрашиваю:

— Чего изволите, Сарра Соломоновна?

Начальство у нас поголовно не отличается массовой культурой, очевидно, должность обязывает к грубости, не составляет исключения и наш техрук.

— Не паясничай! — рычит на и без того затурканного подчинённого, только что схлопотавшего ни за что, ни про что выговор. — Тебя Дрыботий с Антушевичем вызывают. Срочно!

Ну, парень, думаю, ты делаешь успехи — уже не только своему непосредственному, но и экспедиционному начальству требуешься срочно, так, глядишь, скоро и министру понадобишься.

— А не подскажете ли, — вежливо допытываюсь, — за каким таким дьяволом я им понадобился? Может, хотят единовременную премию дать как лучшему начальнику отряда или талон на ботинки?

Она злобно фырчит:

— Ага! — подтверждает. — Держи карман шире! — Это можно. — Дадут, догонят и ещё добавят, — и, излив лишний яд, объясняет: — Будешь объясняться по проекту и отчёту.

Ясно! Вызов на ковёр, на неравную схватку — их двое и разряд выше, а у меня БГТО.

— Слушай, — говорю Сарнячке, — давай мотанём вместе, разом поставим все точки где надо. Как?

Она выпучила на меня жёлто-коричневые зенки, соображая, в чём подвох, не допёрла и согласилась:

— Едем на автобусе.

Можно и верхом, я не против. Представляю себе, как мы дружной парой въедем в экспедицию, она — в амазонке, я — в верховом смокинге, серебряные уздечки… Нет у неё, готов на любое пари, амазонки, а мой смокинг всё ещё не готов, ждёт последней примерки, а без них не тот эффект. Придётся ехать на автогробе.

Ублажив начальство, занялся неотложным делом. Бегом к строителям, которые делают дом, в котором обещана мне третья квартира, спрашиваю, показывают — бери, готово. Бегом к шофёру, тот, как всегда, возится с железным дромадёром. Объясняю, ссылаясь на начальника, без слов собирается, садится за руль. Подъезжаем к строителям, загружаемся и — на кладбище. Попросил остановиться у магазина, заскочил, взял «мерзавчик», полхлеба и кусок местной варёной колбасы. Приехали, стаскали на свежую могилу, стоим, отдуваемся. Шофёр спрашивает:

— Кто он тебе?

Понимаю, что спрашивает о родстве, но кто может определить его настоящую степень, если порой родные братья — лютые враги, а неродные люди — не разлей вода.

— Пока, — отвечаю, — до конца не понял. Не меньше, чем духовный отец и стерегущая каждый шаг совесть.

— Вроде бога, значит, — вполне понял водитель. — Хороший был мужик, настоящий, такие теперь на редкость. — Вот лучшая похвала профессору от простого народа.

— Ты прав, — подтверждаю с горечью. — Такие все там, откуда он выбрался к концу жизни, там скопились настоящие мужики.

— И верно, — согласился шофёр, — здесь всё больше рвачи навроде Хитрова с Кравчуком, да тихие хитрецы, как Розенбаум. Справишься сам?

— Угу.

Он пошёл к машине, а я принялся копать ямы под столбики. Слышу: мотор загудел, поработал и заглох, а шофёр вернулся.

— Я тебе помогу, — и мы вдвоём принялись слаженно обихаживать последнюю зону Радомира Викентьевича. Вдоль могилы вкопали скамейку, в головах установили сбитую из досок пирамидку с венчающей железной звездой, как у всех спокойных соседей. Чего-то явно не хватало, чего-то характерного для профессора. Походил, поприглядывался к другим монументам, но ничего подходящего не приметил. И вдруг в глаза бросился виток ржавой колючей проволоки, валявшейся за кладбищенским забором. То, что надо! Попросил у шофёра пассатижи, откусил клок, сплёл терновый венец и насадил на верхушку пирамиды: звезда в колючей проволоке.

— Здорово ты придумал, — одобрил шофёр. Выставляю на скамейку четвертуху, закусь, приглашаю:

— Помянем?

Он не кобенится, хотя и за рулём.

— Мир праху твоему, — говорю, обращаясь к могиле, — в долгожданной свободе, профессор, — и мы по очереди пьём прямо из горла и закусываем хлебом с колбасой, нарубленной топором.

— Почему ты назвал его профессором? — спрашивает после поминок шофёр, и я ему объясняю:

— Он был профессором социологии до заключения.

— Надо же! — удивляется водитель. — Никто и не знал. — Он встаёт, отряхивает крошки с колен. — Я — поехал, Айзикович и так раскричится. Ты — как?

— А я, — говорю, — останусь, покрашу всё и — домой.

— Тогда — бывай, — и он уезжает.

А я покрасил оградку и венок зелёным, пирамиду и звезду, естественно, красным и присел на лавку. В голове небольшой балдёж от водки, жалуюсь вслух:

— Зря вы, профессор, — памятую и верю, что душа его три дня караулит тело и, значит, прислушивается, — расщедрились на такие подарки, не заслужил я их. Не успели вы уйти в мир иной, а я уже нарушил обещание, не взял синюю замуж, сдрейфил, и не знаю, прав или нет, посоветоваться не с кем. Как вы ни старались, но из лопуха настоящего мужчины не получается. Знаю, а поделать с собой ничего не могу, такой уж уродился. Не зря у моего настоящего отца не было для сына ласковее слова, чем «говнюк». Так оно, к сожалению, и есть, — и слёзы навернулись на глаза, совсем ослаб нервами курилка. Утираю грязной ладонью и дальше жалуюсь: — На работе тоже не ахти, с начальством не лажу, веду себя как паршивый Чайльд Гарольд: на одно слово — два возражения, и гонор прёт, выговора собираю, потерял настрой на дело. Как мне вас не хватает! Как не хватает вашей конструктивной вздрючки! Посоветуйте, как не увильнуть по слабости с избранного пути? Вы учили: будь честным и бескомпромиссным в своём деле. Это я твёрдо обещаю. А вот в жизни… Как бы я хотел когда-нибудь стать таким как вы. — Вздохнул тяжко, чуть с пьяни не перекрестился, покрасил скамейку, постоял ещё праздно без мыслей с пяток минут и ушёл, так и не получив ответа, как жить дальше. Придётся теперь всё додумывать самому, набивать шишки и зализывать ссадины, стать, наконец, настоящим мужиком.