Читаем без скачивания Разомкнутый круг - Валерий Кормилицын

Генерал был бледен, но на лице его они не увидели робости – лишь волнение и тоска в глазах.

И тут пошел мелкий снег.

– Что-то непонятное происходит! – пожали друзья плечами, пробиваясь сквозь толпу к Николаю Павловичу.

К тому в это время подошел Милорадович, которого отыскал у балеринки флигель-адъютант и передал повеление прибыть во дворец.

Государь, не дав ему и рта раскрыть, указал рукой на Сенатскую площадь.

– Граф! Вы – военный генерал-губернатор столицы и сами должны знать, что вам следует делать; идите туда, возьмите Конную гвардию и распорядитесь как следует.

Милорадович почтительно поклонился, приложив руку к шляпе, и стал выбираться из толпы, сопровождаемый своим адъютантом Башуцким, а император прошел вдоль фронта 1-го Преображенского батальона.

– Сми-р-р-на! – отдал команду командир батальона полковник Микулин и замер сам.

Николай Павлович помахал рукой, что, мол, ничего этого теперь не нужно, и спросил:

– Братцы! Готовы ли идти за мною, куда велю?..

И услышав: «Рады стараться!» – смахнул с глаз непрошеную слезу.

Как он после признался: «Минуты, единственные в моей жизни! Никакая кисть не изобразит геройскую, почтенную и спокойную наружность сего истинно первого батальона в свете в столь критическую минуту».

Скомандовав: «К атаке в колонну, первый и осьмой взводы, в пол-оборота налево и направо», Николай Павлович повел батальон мимо заборов достраивавшегося дома Министерства финансов и Иностранных дел к углу Адмиралтейского бульвара.

Между этим углом и забором строившегося Исаакиевского собора, выдвинутым далеко вперед на одну линию с бульваром, был небольшой промежуток в несколько саженей. Прямо против этого промежутка, фронтом к нему, примерно в ста-ста пятидесяти шагах стоял передний фас-каре мятежников, правый фланг которого находился против здания Сената возле гауптвахты, левый – возле памятника Петру Великому, а задний – против угла Сената и набережной.

– Серж! Да ведь это бунт! – поглядел в сторону Сенатской площади Оболенский.

– Князь! – рассмеялся Нарышкин. – Я потрясен вашей прозорливостью. – В толпе народа двигались они к каре мятежников и увидели, как от Сенатской площади к Зимнему неслись сани, запряженные парой лошадей и с иподьяконом[44] на запятках.

Народ матерился, ржал и улюлюкал.

– Митрополит Серафим уговаривать ездил, чтоб одумались, – услышали друзья, разглядывая перепуганного священника, сидевшего на санях в полном облачении и с громадным крестом в руках.

Гвалт стоял невыносимый. У Оболенского начинало ломить похмельную головушку.

Постепенно они подошли к левому углу каре восставших и увидели замерзших солдат, переминавшихся с ноги на ногу, и расхаживающих перед строем молоденьких офицеров с обнаженными саблями в руках, без шинелей, в одних лишь мундирах и белых панталонах.

– Как на летний парад вырядились, сукины дети! – пожалел бунтовщиков князь. – Одна детвора! Верно твой Грибоедов насчет сотни прапорщиков подметил! – качал он головой. – Неужели не видят, что Сенатская площадь крайне стеснена с одной стороны забором, с другой – строительным материалом; да еще народ кругом толпится… Ведь они в безвыходной западне! – отчего-то переживал Оболенский, откатываясь вместе с толпой, которую отжимали полицейские и квартальные на бульвар.

Видимо, в нем сказывалась русская черта – жалеть слабых.

– Куды прете! – орали квартальные. – С минуты на минуту туда, вашу мать, стрелять зачнут, – стращали они народ, который, матерясь в ответ, оттеснял полицейских на старое место.

– Пушкин правильно сказал, – улыбнулся Нарышкин, – что отличительная черта русского нрава – веселое лукавство ума, насмешливость и живописный способ выражаться… Сейчас особенно ярко подходит последнее!

Петербургский генерал-губернатор Милорадович с адъютантом удалялись в санях от Зимнего и объездом по Вознесенской, по Мойке, через Поцелуев мост прибыли на Конногвардейскую улицу, где заметили несколько офицерских экипажей, стоявших близ казарм.

– Ступайте и поторопите их, чтобы седлали и выводили полк, – велел адъютанту граф, а сам, сложив руки на груди, где побрякивали и сияли две дюжины российских и европейских звезд и крестов, пошел вдоль по улице.

В конюшнях адъютант застал суету и беспорядок: кавалеристы седлали и мундштучили лошадей.

Под окнами казармы Башуцкий услышал звуки горна и крики вахмистров:

«Выходи в касках, кирасах, при палашах коней седлать!»

Адъютант прошел в казарму, но никак не мог найти хоть какого-нибудь младшего офицера.

«Куда они все подевались?» – глядел он, как старые опытные кирасиры надевали под колет баранью безрукавку, а следом уже кирасу.

Молодежь, как всегда, бестолково суетилась, даже не думая про безрукавку.

– Где офицеры? – спросил у пожилого усатого конногвардейца Башуцкий, но тот, пренебрежительно окинув взглядом его пехотный мундир, продолжал молча опоясываться палашной портупеей, а затем стал прилаживать кирасу.

– На конюшню! – на всякий случай надрывался вахмистр, видя постороннего офицера. – Седлать живо! – но когда понял, что офицер намерен подойти к нему, мигом надел каску, застегнул подбородник и, схватив перчатки, кинулся к двери на лестницу.

Плюнув, адъютант помчался следом за ним в конюшню.

«Явно обо всем догадываются, – думал он, – и не хотят идти на своих! Пусть пачкаются в крови другие, но не они», – злился Башуцкий, вслед за вахмистром забегая в конюшню.

Конногвардейцы, бестолково толкаясь, снимали седла с полок, запрягали в стойлах и выводили коней в коридоры, где образовалась очередь к каменным приступкам: не каждый рисковал взбираться на коня без них, чтоб не разошлись по шву тугие лосины.

Адъютант вышел на улицу, где увидел быстро ходившего с опущенной к земле головой графа. Каждую минуту он нетерпеливо поглядывал на свои часы.

– Господин генерал…

– Что же полк? – перебил его Милорадович.

– Тотчас! – коротко ответил адъютант и обернулся.

Перед конюшней едва ли собралось два десятка человек, и еще несколько кирасиров выезжали из конюшни, пригибая головы в касках, и разбирались по тройкам. Знакомый уже вахмистр вышел пешком, ведя коня в поводу. Адъютант подошел к нему и только хотел спросить об офицерах, как тот, застегнув за луку[45] трензель[46], пошел от него в конюшню.

– Куда ты?

– Рукавицы забыл, ваше благородие, – уже из дверей ответил он.

В это время подъехали Орлов, его адъютант Бахметьев и с ними несколько офицеров. Рубанов ехал стремя в стремя с командиром полка.

Разгневанный Милорадович еще раз взглянув на часы, на линию, где уже должно быть полку, и на подъехавшего генерала, воскликнул:

– Что же ваш полк? Я ждал двадцать три минуты и не жду более! Дайте мне лошадь!

Бахметьев подвел ему свою.

– Вы следуйте рядом, – велел Милорадович Башуцкому и направился к площади.

Близ манежа в конце Конногвардейской улицы графа догнал запыхавшийся Орлов.

– Ваше высокопревосходительство! Обождите еще минуту, и полк будет готов.

– Нет! – запальчиво ответил на плохом французском Милорадович. – Не нуждаюсь в вашем говенном полке! Я один покончу с этим делом. Непременно! – Отъехал от оскорбленного за полк генерал-майора.

Раздвигая лошадью толпу, граф медленно продвигался к площади и остановился за десять-двенадцать шагов от строя мятежников. Это пространство было свободным, и граф даже не догадывался, что место это станет его Голгофой!

Мрачно глянув на бунтовщиков, он негромко, не по-генеральски, а как-то по-домашнему, по-человечески просто произнес: «Смирно!»

Но его услышали.

Глядя на этого прославленного генерала и его сияющую грудь, заговорщики замерли.

– Солдаты! – тихо произнес он, сделав паузу. – Солдаты! – уже громче сказал он, разглядывая замерших перед ним людей.

«Кроме военного, никто не имеет понятия о том нравственном могущественном механизме, которым начальник бывалый, знающий глубоко натуру солдата и человека, обращает такую неурядицу, такую бурю в тишину, умеет буйство перерождать в покорность и кротость», – рассказывал потом его адъютант.

– Кто из вас был со мной под Кульмом, Люценом, Бауценом, Фершампенуазом, Бриеном… Кто из вас был со мною, говорите? – обвел взглядом затихший строй. – Кто из вас хоть слышал об этих сражениях и обо мне?

Никто? Никто не был, никто не слышал?! – Снял он шляпу и медленно осенил себя крестным знамением. Приподнявшись затем на стременах и озирая толпу, величественно произнес:

– Слава Богу! Здесь нет ни одного русского солдата!

Снова долгая пауза.

– Офицеры! Из вас уж, верно, был кто-нибудь со мною?

Никто?.. Бог мой! – торжественно повторил он. – Здесь нет ни одного русского офицера!.. Если бы тут был хоть один офицер, хоть один солдат, то вы знали бы, кто Милорадович!