Читаем без скачивания Империум. Антология к 400-летию Дома Романовых - Андрей Марченко

– А вот здесь, смотри. Император Лев VI преклоняет колени перед Создателем, девятый век, – спокойный, торжественный голос старого царя доносился уже из другой части храма, – а это – Юстиниан и Константин Великий, основатель нашего города… средневековой столицы мира.

– Я узнал его, батюшка, – ответил цесаревич Владимир, и голос его дрожал от волнения, – просто невероятно, какая древность!

– С завтрашнего дня эти века лягут на твои плечи. И дай бог тебе сил.

– Помилуй, Господи…

Они по очереди поцеловали икону Спасителя у золотого алтаря, стали на колени. Некоторое время молча стояли так, опустив головы. Цесаревич поглядывал на отца украдкой, но тот сосредоточенно молился.

Наконец Михаил Александрович медленно поднялся на ноги и подошел к Полине. Та вся подобралась, оправила волосы под шляпкой, и было нечто в ее горящем взгляде, устремленном на этого старого человека, что заставило Оливера испытать болезненный укол ревности.

– Графиня, вы ли это? Рад видеть вас в добром здравии.

– Ваше величество, в такой торжественный момент я…

– Прошу без церемоний, душенька. Давайте я вас познакомлю с моим Володей.

Оливер, затаив дыхание, следил за встречей трех человек внизу. С верхней галереи они казались крошечными фигурками, но удивительная акустика зала доносила сюда каждый звук. Они тихо рассмеялись. Полина, сверкая черными глазками, продемонстрировала маленький дамский браунинг. «В храме с оружием – грех», – строго сказал император. «Полноте, батюшка, нас же с вами защищают», – возразил цесаревич.

Вот они, русские люди, подумал Фогт с усталой грустью. У них есть традиция, сила и красота. Долгие века истории, вера в Бога и надежда на будущее. А что имеется у меня, у шестидесяти миллионов немцев? Коминтерновские брошюры о правах женщин. Политинформация три раза в неделю. Возможность отдать жизнь за торжество пролетариата – или на Западном фронте в войне с французскими «оппортунистами» и их вождем Троцким. Или на Восточном – против консервативных славян. Даже моя русская женщина принадлежит мне лишь телом. Вот кого она искренне любит, этого высокого старца с седыми усами, измученного борьбой с раком, победителя большевиков, потомка Палеологов и Рюриковичей. Вот кому отдана ее душа…

– Особый режим ввели шестнадцать дней назад. Аэропорт Святого Константина и вокзалы закрыты, сообщение только морем. Досмотры, карантин. Много приходит ложных сообщений об угрозе цесаревичу. Тем не менее за две недели в городе обнаружены семь турецких агентов, арестованы двенадцать членов тайного общества анархистов. Представляете, горничная в гостинице «Москва», где остановился царский двор, пыталась пронести на кухню стрихнин в чулке.

Маленький человечек в черном монашьем одеянии утер пот со лба. Кто он такой, отстраненно подумал Фогт. Агент охранки? Контрразведчик?

– Что еще? – спросила Полина.

– Вчера утром прибыла делегация из Советской Германии. Три человека. Министр иностранных дел и два партийных чина. Насчет министра можно быть покойным – он занят официозом, но двое других…

– Они не станут делать грязную работу руками дипломатов, – сказала Полина.

– Для них это не грязная работа, барышня! Это священная борьба. Их воспитывают так – умри героем.

Агент в рясе снова терпеливо обтер платочком лоб и заговорил о прибывших немцах. К сожалению, мы располагаем только информацией из газет и радиопередач. Конрад Миллер, шестьдесят пять лет, старый революционер, из рабочих дока в Киле, партийный функционер и фигура скорее номинальная. Хельмут Хесслер, народный трибун Баварии, тридцать девять лет, партийный активист, предположительно связан с тайной полицией, подробности биографии неизвестны. Очень агрессивен, вспыльчив, уже два раза ввязывался в конфликты здесь, в Константинополе.

– Однако наибольшие подозрения вызвал третий, – агент положил на стол фотографию, – знакомьтесь, Конрад Нойер, – помощник секретаря ЦК по международным вопросам. Тридцать два года, из новой волны. Характер общительный, мягкий. Закончил Высшую школу международных отношений имени Розы Люксембург, работал в политическом управлении МИДа, два года был посланником в Финляндии, в составе группы разработки каналов. Наши люди помнят его там. Возможно, занимался организацией террора в отношении финских политиков, выступающих за возвращение страны под русский протекторат…

– … а возможно, закупками леса для ССДРЕ, – покачал головой Фогт. – Я ставлю на Хесслера.

– У нас в России есть хорошая поговорка: в тихом омуте черти водятся, – улыбнулась женщина.

– У вас в России, – Фогт не улыбнулся в ответ, – царям всегда приходилось больше бояться доморощенных террористов, а не иностранных убийц.

– Сегодня ночью, – многозначительно понизил голос агент, – Нойер встречался со своим финским связным, Тимом Мякеля. Неизвестно, о чем они там беседовали, но утром Мякеля снял номер в отеле «Савой» на имя Джеральда Беккета, британского подданного. Отель находится напротив гостиницы «Москва». В опочивальню будущего императора он, конечно, заглянуть не сможет, но выход из гостиницы у него из окна как на ладони.

Клим Григорьев спустился на залитую солнцем улицу купить жареных каштанов. Очень ему нравились здесь, на юге, каштаны – крупные, нажористые, как картошка. В его родном Царевококшайске съедобные каштаны не росли; в Петрограде и Вятке, где ему приходилось жить, тоже. Он надвинул на лоб засаленный картуз, проводил взглядом грохочущую болгарскую арбу с дынями, в два ловких прыжка пересек мощенную булыжником улицу и оказался на базаре. Руки в брюки, вальяжно пошел по рядам, ощупывая масляным взглядом дородных, разодетых торговок.

– Каштанчик почем, кума?

– Двугривенный за куль, солдатик.

– Жадно, жадно, – ухмыльнулся Клим, открывая ровный ряд коричневых, с дыркой, зубов.

Сторговались на пятнадцати копейках. Григорьев прижал красной мозолистою ладонью газетный кулек с каштанами и вернулся в квартиру. Здесь было сумрачно и пахло прелью. Он постоял в прихожей, разглядывая помятое отражение в зеркале. Открыл рот, потрогал пальцем дырку между зубами, сплюнул на стену. Не красавец, но сойдет.

– Вы же-ертвою па-али в борьбе ро… ковой, – угрюмо промычал Григорьев.

Сел на табурет у окна и принялся грызть каштаны, бросая кожуру под ноги. Пилипчук с осуждением смотрел на него из угла комнаты выкаченными белыми глазами. Раскрытый окоченевший рот его напоминал букву «о». За стеной возилась, жалобно пискала крыса. Григорьев нашел взглядом бабешку в красной шали, что продала ему каштаны, мысленно раздел ее, ухмыляясь.