Читаем без скачивания Год Черной Лошади - Марина Дяченко

— Мама! Мамочка!..

Ужас пытки был столь силен, что он вышел наконец из ступора и разрыдался.

Он плакал и не видел ничего перед собой; тяжесть, прижимавшая его к койке, неуверено отпустила. Разжались железные пальцы; Ивар не шевельнулся — его сотрясали, корчили новые и новые рыдания.

— Ивар… Ради святыни…

Она отошла; сквозь собственные всхлипы он слышал ее нервный, раздраженный голос:

— Приди сам… Нет, сам приди и посмотри… Да, я беспомощная. Да… Да, вот такая уж. Скорее. Да…

Потом прошло несколько долгих минут — она сидела на противоположной койке, закинув ногу на ногу, а рядом лежало ее орудие. Ивар вздрагивал, не в силах овладеть собой, и глотал слезы. Палач затаился, позвякивая железом, в темном паучьем углу…

Потом рывком распахнулась дверь:

— Какие могут быть проблемы на самом-самом ровном месте?!

Вошел Барракуда. Ивар зажмурился и вжался в стену; палач вызвал подкрепление.

— Посмотри на него, — тихо сказала женщина.

Ивар слышал, как Барракуда наклонился над ним — но только крепче зажмурил мокрые глаза.

— Истерика, — объяснила женщина напряженным, каким-то некстати веселым голосом. — Нервный, чрезмерно избалованный ребенок, воспаленное воображение… Он может такое нафантазировать… Со старшим не было таких проблем. Вообще никаких… А с этим…

Койка под Иваром скрипнула — Барракуда присел на край:

— Ты привила его?

— Нет. Он мне чуть глаза не выцарапал.

Ивара все еще колотило, и, до крови кусая губы, он не мог унять эту дрожь.

— Ты можешь отказаться от прививок? — со вздохом поинтересовался Барракуда. У Ивара все замерло внутри.

Женщина помолчала. Пробормотала сквозь зубы:

— Ты тоже немножко истерик… Или Онова устроит при обмене… безжизненное тело его сына?

Барракуда присвистнул:

— А, мальчик? Как по-твоему?

Лучше смерть, безнадежно подумал Ивар. И всхлипнул — длинно, прерывисто.

— Печально видеть наследного принца в столь жалком положении, — заметил Барракуда сквозь зубы. — Не так давно я лицезрел в этой комнате и надменные взгляды, и великолепный гнев, и блистательное презрение… Что же теперь, а?

Ивар ненавидел Барракуду. Ненависть и остатки гордости заставили его разлепить ресницы и взглянуть мучителю прямо в лицо; выпуклые, как линзы, глаза Барракуды были, против ожидания, абсолютно бесстрастны:

— А почему, собственно, тебе так не нравится работа Ванины? Что ты имеешь против безобидной прививки, а?

Небрежно, будто невзначай, он взял из рук женщины снабженное иглой орудие; мутно блеснула белесая металлическая поверхность. Ивар с трудом заставил себя смотреть, не зажмуриваясь; с видом любознательного исследователя Барракуда переводил взгляд с мальчика на шприц и обратно.

— Наши предки, — заметил он негромко, — содержали юношей в строгости. «Слезы мужчины, — говорили они, — приводят к бесплодию женщин… Врагам тигарда милее зреть слезы его, нежели кровь… Сокроем же слезы наши, прольем лучше кровь нашу…» Да? — он обернулся к обомлевшему Ивару.

— Этот мальчик — не наш мальчик, — заметила женщина устало. Ивару померещилась в этой усталости нотка презрения; он через силу поднял подбородок.

Барракуда снова вздохнул и, протянув женщине шприц, расстегнул манжет рубашки:

— Впрысни мне чего-нибудь, Ванина… Стимулятор какой-нибудь бодрящий, чтоб на дольше хватало…

Он встретился с женщиной взглядом — и Ивар увидел, как лицо ее, аскетическое, обтянутое желтоватой кожей лицо вдруг вспыхнуло, залилось мучительной краской, потемнели бесцветные глаза, приоткрылись тонкие губы:

— Ты… Куда в тебя еще стимулятор, бесстыдник?!

Ивар не верил своим глазам — железная женщина смутилась, как ребенок. Нервные пальцы выкинули из шприца ампулу, предназначенную Ивару, быстро вставили другую — все это время она не поднимала на Барракуду глаз, и прядь, выбившаяся из тугого сплетения, упала ей на лоб, и от этого жестокое лицо ее внезапно сделалось почти что милым…

— Ну вот, Ивар, — вполголоса говорил Барракуда, — придется мне пострадать из-за тебя… Пусть она меня мучает, эта женщина, иголкой меня колет, кровь из меня тянет, это ужасно, это мучительно, это нестерпимо… Ты готова?

Она молча кивнула и быстро клюнула шприцем в его темную, покрытую сетью сухожилий руку. Взглянула на мальчика:

— Уже все.

— Слишком быстро, — сморщился Барракуда. — Нету должного воспитательного эффекта. Да? — последний вопрос, конечно, к Ивару.

— Вранье, — сказал тот хрипло. — Вы даже не касались…

Женщина пожала плечами и вытащила из недр шприца пустую ампулу.

— Что это было, доктор? — спросил Барракуда вкрадчиво.

Она снова покраснела — Ивар не понимал, почему.

…Он почти не почувствовал боли — прикосновение резинового наконечника, скрывающего иглу, мгновение — и все.

— Ради этого стоило дергать меня, Ванина? — спросил Барракуда теперь уже сухо.

Она не ответила, низко опустив голову и укладывая инструменты в свою черную, зловещего вида сумку.

…Переходы и лестницы. Бесконечные переходы и лестницы, чадящие факелы, веером лежащие ступени… Лабиринт, нету окон, нету выхода, нету ни верха, ни низа…

Мама!..

Прохладная рука на его щеке:

— Я здесь, воробей. Что ты, не плачь…

«Мама, мне снилось, что ты умерла».

— Не плачь, воробей. Пойдем, посчитаем звездочки…

Блаженство.

Он — в невесомости. Он — в теплом космосе, темном, с красными пульсирующими сосудами; он плавает внутри бесконечно дорогого и надежного, и совсем рядом стучит, отбивая ритм, огромное живое сердце.

— Мама!..

Темнота.

Он открыл глаза.

Пусто.

Как когда-то говорил добрый дяденька, детский психотерапевт: «Научись понимать…»

«Научись понимать, что мамы больше нет… Нигде, кроме твоих воспоминаний…»

«Ты большой мальчик, пойми…»

«Ты большой мальчик…»

«Ты большой…»

«Ты…»

Он сделал усилие — и сел на койке. Отец… Скоро они выйдут на связь. Скоро все кончится. Потерпи, Ивар. Отец у тебя еще остался. Отец заберет тебя отсюда. Уже скоро — час, может быть, полтора…

Он вспомнил — был какой-то праздник, фейерверк… Плавали цветные рыбы под высоким куполом площади, летали светящиеся спирали серпантина, кого-то награждали какими-то орденами… Отца, как всегда, окружало множество людей; еще бы, ведь на нем был парадный мундир с мерцающими нашивками, черный с синим, тот самый, в котором Ивару только однажды разрешили постоять перед зеркалом… Золотая Командорская цепь ловила гранями цветные огни, и цветные огни отражались в темных, окруженных мелкими морщинками глазах, и что-то говорили улыбающиеся губы… А площадь под куполом бурлила цветным варевом, и оттого, что вокруг так много людей, Ивару стало бесконечно одиноко. Вслед за одиночеством пришла тоска — он снова вспомнил маму и заплакал.