Читаем без скачивания Конвейер ГПУ - Виктор Мальцев

Слышались крепкие слона но адресу обладателя длинных конечностей и снова водворялся порядок. Но иногда страсти разгорались, ноги окончательно перепутывались и требовалось вмешательство старосты для наведения должного порядка и окончательного выявления принадлежности тех или иных ног их владельцам.

Старосте полагалось лучшее место в камере, обычно летом – около окна, а зимой – подальше в углу, где потеплее.

Руководил он своим коллективом единолично, без комиссаров и партийно-профессиональных организаций. Представьте себе, присмотрясь к этому камерному единоначалию, я уже в то время начал сомневаться и полезности подобных надстроек, разлагающих обычно на воле работу и порождающих склоку.

Месяца через два вызвали с вещами нашего старосту. Предстояли выборы нового. К этому времени я завоевал себе уже достаточный авторитет. Ко мне обращались со всякого рода спорными вопросами. Приходилось частенько брать под свою защиту более слабого, не давал торжествовать грубой физической силе.

В результате волеиз’явления арестантов я был удостоен чести выбора старостой. Моя первая тронная речь была очень коротка:

– Товарищи враги народа, благодарю за оказанное доверие и требую абсолютного порядка и полного подчинения.

Руководя в новой высокой роли камерой и разбирая ежедневно десятки мелких обид и вопросов, невольно приходилось более близко сталкиваться с внутренним содержанием этих людей. Изучение последних в тюрьме значительно упрощалось по сравнению с волей.

С человека сорвали его внешнюю оболочку, лишили звания и занимаемого положения. И вот тут, как никогда, ярко выявляется его внутренний духовный облик.

Ряд людей показывал высокие образцы моральной силы, мужества и благородства. Другие, сняв маску, обнажали свой животный эгоизм и злобную тупость. Особо этими качествами отличались сидевшие и камере шесть наркомов. Отсутствие товарищеской солидарности, глубокий эгоизм, продажность, абсолютная беспринципность и потеря человеческого достоинства были их отличительными чертами. Эти люди, когда-то занимавшие наркомовские посты и руководившие миллионами граждан, были просто отвратительны в своей неприкрытой духовной наготе.

Кусок черствого хлеба часто являлся поводом к драке между идейными вождями, строящими коммунизм.

Обычно утром приносят хлеб по количеству сидящих в камере. Мне, как старосте, полагалось таковой по счету принять и раздать. Но вся беда в том, что среди сотни кусков, сравнительно равномерно распределенных, попадались горбушки и серединки. Так как порция хлеба была далеко недостаточной, то каждому казалось, что в горбушке как будто бы больше с’едобного, чем в серединке. Поэтому приходилось и здесь завести строжайший учет, соблюдая чередование в получении горбушек и серединок.

Сидящие в камере профессора и инженерно-технический состав никогда не поднимали вопроси о неправильном распределении. Но зато вожди коммунизма – наркомы нередко доходили до драки в желании отнять друг у друга горбушку.

Частенько из наркомовского угла раздавался визгливый писк с просьбой о помощи. Здоровый вождь злобно сдавливает пальцами горло своему слабому собрату и вырывает у последнего его горбушку. Хозяин лакомого куска, задыхаясь, пищит:

– Староста, помогите, почему так, ему вчера горбушка и сегодня, а мне опять мякиш.

– Староста, помогите, – раздается уже совсем слабый писк, – он меня задушит.

Наблюдая эту отвратительную сцену, кричу:

– Наркомы, замолчать! Сейчас приду и разберусь, кому что положено, а пока прекратить бандитизм и немедленно убрать руки от горла.

Но победитель в ярости продолжает расправу над своей жертвой.

Меня охватывает бешенство. Подбегаю к этому животному, хватаю его за воротник и, вытряхивая с силой из наркомовской головы убогие мозги, заявляю:

– Немедленно руки прочь и отдать горбушку хозяину.

С исказившимся от бессильной злобы лицом, последний выпускает из рук своего пискливого коллегу.

К подобному усмирению приходилось прибегать только в отношении небольшой группы этих полуживотных. Среди остальных членов камеры установились хорошие, корректные взаимоотношения, и последние совсем не нуждались в окриках или угрозах.

Профессор Дзинковский буквально принял надо мною шефство. Получая регулярно передачи, он меня систематически подкармливал. Но нужно было по натуре быть вышеописанным наркомом, чтобы без конца пользоваться его любезностью. Я прекрасно чувствовал, что он сам, если не голодает, то во всяком случае, далеко не сыт. Поэтому не хватало совести пользоваться его гостеприимством.

Скушав обычно маленький кусочек, благодарю и заявляю, что я уже сыт. Оба мы прекрасно понимаем, что без ущерба для здоровья могли бы с’есть все его запасы сразу.

Наконец, видя мою деликатность в этом вопросе, последний однажды заявляет:

– Вот что, Виктор Иванович, с вами весьма трудно вести общее хозяйство, поэтому я решил вас выделить.

Одновременно дает мне два мешочка для продуктов и 25 рублей денег. Эта сумма в наших условиях была весьма солидной. На 25 рублей можно купить в тюремном ларьке 30 килограмм хлеба или равноценный ассортимент других товаров. При чем более 50 рублей арестанту передавать не разрешалось.

Несмотря на мои отказы, профессор властно настоял на своем. И вот, представьте, у меня 25 рублей. Я богат, как Крез. Вероятно современные Ротшильды никогда не чувствовали себя такими капиталистами.

Передо мной открывались уже заманчивые хлебночесночные перспективы. А сознание, что я могу купить все по своему желанию, радостно волновало голову.

Но в камере были и другие обездоленные, также без денег и белья. Между ними особенно выделялся своей стойкостью и благородством характера Маевский, Леопольд Альбинович. Высоко образованный человек, чрезвычайно скромный, он буквально голодал, деликатно отказываясь от помощи. В то же время ему больше, чем кому-либо, требовалось усиленное питание.

Пришел он к нам в камеру из тюремной больницы на двух костылях с криво сросшимися кое-как костями ног и поврежденным позвоночником. Как видно, от сильной потерн крови вид его был мертвенно-бледный. Каждое движение доставляло последнему страшную боль. Создать же спокойную обстановку в камере было абсолютно невозможно.

Ни одной жалобы, ни единого стона от боли, причиняемой невольными толчками соседей ночью, не подал этот мужественный человек.

Рассказ его был очень краток и для нас не являлся новостью.

Сознаваться в несодеянных преступлениях Маевский упорно не желал. Палачи регулярно день за днем его избивали. И вот, улучив момент, этот страдалец подбегает к окну (в то время решеток еще не было) и выбрасывается из третьего этажа в расчете раз навсегда покончить с советским земным раем.