Читаем без скачивания Алексей Лосев и разгадка двадцатого века - С. Гальперин

Истоками русской философской мысли являются греко-православные представления. Их основание – не субъективно-человеческий, а объективно-божественный принцип. Он воплощен в Логосе. Поэтому русская философия в противоположность западноевропейскому рационализму провозглашает восточнохристианский логизм. Здесь познание Истины мыслимо лишь как осознание своего бытия в Истине. Теория познания в логизме не статична, как в рационализме, а динамична, она требует восхождения, и на вершинах познания находятся не ученые и философы, а святые. Высшее свое осуществление логизм находит в прагматике христианского подвига.

В атмосфере логизма центральное место занимает личность, поскольку всё существующее воспринимается здесь не иначе, как в категории личности. Она противостоит мёртвой концепции вещи в рационализме. Сама чистая вещность – лишь призрак, скрывающий тайный Лик мира от глаз падшего человека. В тайне своего личного бытия, в неисчерпаемости своей индивидуальности он оказывается гораздо ближе к постижению мира и к Богу, нежели при использовании отвлечённого понятия мёртвой вещности.

Естественно, достичь согласия между такими взаимоисключающими принципами невозможно, так что столкновение «рацио» и Логоса являются наиболее характерной чертой русской философии. Таков вывод самого Лосева.

Будучи ограниченным размерами статьи, автор знакомит читателя лишь с наиболее яркими, на его взгляд, мыслителями в истории самобытной русской философии, давая предельно краткую характеристику их учений. Это странствующий философ XVIII века Григорий Сковорода, осознающий свою миссию «Сократа на Руси»; Иван Киреевский и Алексей Хомяков, первыми выразившие дух России и её историческое призвание в основах славянофильства; созидатель мощного философского направления Владимир Соловьёв, которого его последователи назвали «русским Платоном» (из них Лосев уделяет внимание лишь Булгакову и Бердяеву). Он также не забывает упомянуть философов, как занимающих промежуточное положение между самобытной русской философией и западноевропейской, так и тех, кто находится непосредственно в русле последней, считая, однако, их работу бесплодной (впрочем, он выражает надежду на признание ими великой проблемы Логоса и поворот к ней).

Лосев приходит к важному историческому сопоставлению, анализируя главное направление развития самобытной русской философии в XIX веке. Начинающие его славянофилы основную проблему видели в антитезе «Восток и Запад», не покидая пределов русского духа и находя необходимую и достаточную опору для себя в традициях прошлого. Завершающим этот период Вл. Соловьёву и его ученикам этого оказывается недостаточно. Повинуясь откровениям Матери-земли, они в то же время проникнуты тревогой за будущее мира, им ближе мистический символизм Апокалипсиса. Идиллический романтизм и апокалиптическое предчувствие конца – так обозначает Лосев начало и конец этого стержневого направления.

Автор не скрывает своих собственных симпатий и антипатий – они то и дело проглядывают на протяжении всего очерка. Следовательно, чёткость его философской позиции не вызывает сомнений. Нет сомнений и в том, что здесь Лосев выражает и, по-видимому, вполне сознательно, предчувствия собственных грядущих прозрений и творений. Вот как он завершает свой обзор: «Самостоятельная русская философия, поднявшаяся на высокую ступень апокалиптической напряжённости, уже стоит на пороге нового откровения, возможно, также и новой кристаллизации этого откровения, то есть новых догм».

Но ведь всего через пять лет после появления из-под пера Лосева такого заключения, он завершит свой первый замечательный труд «Философия имени», затем одна за другой увидят свет следующие, столь же фундаментальные его работы. Вот и возникает весьма обоснованное предположение, что в обзоре «Русская философия» Лосев обозначил и собственную стартовую позицию, с которой начал своё беспримерное восхождение.

Сквозь строй рационалистического воинства

Вчитываясь в первый лосевский труд, опубликованный за рубежом, диву даёшься уверенности автора в своей правоте. Он не просто говорит о борьбе идей, он готов к ней – и уверен в победе. Молодой философ с воодушевлением цитирует соотечественников, хранящих верность Логосу, и не шибко жалует своих именитых коллег, следующих в русле западной философии.

А ведь борьба идёт непростая. Особую драматичность придаёт ей то, что, с одной стороны, Логос не может быть воспринят во всей полноте без средств рацио; с другой, – ограниченная лишь этими средствами западная мысль сама лишена возможности ощутить основания Логоса. В итоге самобытная русская философия, противопоставляя протестантскому рационализму православный логизм, в котором гармонично сочетаются вера и знание, использует саму отвлечённую западную философию как средство своего собственного развития и, в конечном счёте, творчески преодолевает её. Противная же сторона просто неспособна на адекватный ответ.

Но, как оказалось, она и не помышляла о какой-либо защите, тем более, о победе, «ибо нельзя победить логизм неосознанностью и бесчувствием». Зато, не видя и не чувствуя врага «как внутреннюю данность», будучи уверенной в собственной самодостаточности, западная философия вскормила и вспоила позитивизм как образ мысли, а прагматизм – как образ жизни; взлелеяла цивилизацию-монстра – «овеществленный рационализм».

Впрочем, последнее определение выводит нас за рамки лосевской работы непосредственно к уже упоминаемому Вл. Эрну. Используя в своей статье отрывки из его книги о Гр. Сковороде, Лосев, вне всякого сомнения, был хорошо знаком и с другими трудами Эрна, прежде всего, со сборником статей «Борьба за Логос», изданном в 1911 году. Несомненно, он разделял его взгляды на обновление православного сознания с использованием философских принципов, на благотворную роль имяславия в христианизации ума, на необходимость поисков познавательных начал в античной философии.

Конечно, было бы слишком самонадеянным предполагать, что они оставались единомышленниками во всём. Нетрудно себе представить, что Лосев, глубоко понимая основы германской культуры, не мог разделять слишком жёсткую критику их Эрном. Скорее всего, он отрицательно отнёсся к его докладу «От Канта к Круппу» на заседании Религиозного общества памяти Вл. Соловьёва в октябре 1914 года (то есть вскоре после начала войны с Германией), возмутившему университетские круги в Москве. Можно лишь гадать, как складывались бы в дальнейшем их личные отношения, поскольку на момент создания Лосевым своего очерка Эрна уже не было в живых – он скончался весной 1917 года от болезни почек в возрасте тридцати пяти лет.

Лосев публично не относил себя, насколько это известно, к прямым последователям и, тем более, к ученикам Эрна. Поэтому нельзя утверждать, что в «Русской философии» он осознанно выступает как его духовный наследник. Проще было бы сказать, что полный творческих замыслов молодой ученый принял как руководство к действию идеи и выводы безвременно ушедшего из жизни философа-борца, спроецировав их на свои собственные стремления, чувства, интеллект, веру.

Впрочем, скорее всего, у Лосева была своя, достаточно глубоко продуманная программа действий, необходимых для достижения «высшего синтеза», и его дальнейший путь к Истине просто совпал с тем, который стратегически наметил Эрн. И тогда это результат собственного мистического его видения – откровения. Верность обоих мыслителей основам православия в святоотеческих традициях, их неизменная устремлённость к Сыну Божию, дают основания предполагать, что путь, осуществляемый Лосевым (и ранее провидчески намеченный Эрном), несёт на себе знак Божественного Промысла. И, конечно, путь этот – подвиг. Более того, Эрн считает, что он должен быть двойным: «подвигом проникновения в природу вещей и подвигом проведения основ логизма сквозь строй всего рационалистического воинства».

Но именно это и совершает Лосев на протяжении своей долгой и трудной жизни. Он действительно осуществил требуемое, по Эрну, «творческое развитие того глубочайшего умозрения, которое начала великая Эллада, которое продолжил христианский Восток и которое было почти совершенно устранено с магистрали философской мысли современной Европы». Результатом такого творческого развития и стало его прямое прозрение в природу вещей. Несколько иначе, нежели предполагал Эрн, обстояло у Лосева дело с использованием средств, накопленных западной философией. Ему, судя по фундаментальным «ранним» работам, вообще не пришлось вести предсказываемую Эрном борьбу «с внутренним врагом собственной постоянной греховной пленённости рационалистическим маревом». Этого «марева» для него просто не существовало, хотя диалектический метод рационалиста Гегеля стал в начале основой всей его методологии.